С лица Саида исчезла беззаботная улыбка. Он посмотрел на негра так, как смотрят на ребенка, когда убеждают его не есть белены.
— Я гражданин советской земли! Если бы вы хорошо знали, что сие означает, вы бы не задавали подобных вопросов. Вам непонятно? Хорошо, объясню: мы уже пропустили шесть дней нормального срока для посева хлопка. Вы помогли бы нам сегодня, а не завтра или послезавтра, понимаете? Мы едем в обитель потому, что эта поездка является гарантией успешного проведения сева, а вы хотите попасть туда из простого любопытства, как поехали бы посмотреть новую программу в цирке. Для нас эта программа — железная необходимость! Мы ведем ожесточенную борьбу с нашими заклятыми классовыми врагами. Крепость этого врага угрожает нам, мы должны уничтожить ее.
— Разрешите, пожалуйста. Вы говорите аллегорически, делая всякие обобщения. Какая крепость, какой враг? Молятся себе люди — и пусть. Ведь молятся они в Америке, в Англии, в Италии. Там тоже есть своя власть, занятая своим делом.
— Вы хотите сказать, власти там тоже молятся?
— Хотя бы и так… Но могут и не молиться.
— Возможно, но только у нас можно помолиться всякому верующему. А у вас власти молятся больше богу Ротшильда, Моргана, нефтяных компаний, расовых дискриминаций и колониального угнетения. К сожалению, некоторые верующие у нас тоже стремятся следовать пагубному примеру врагов демократии и социализма. Что поделаешь, сами понимаете: у нас — советская власть! Мы строим бесклассовое общество. А как вы его построите, не уничтожив враждебных пролетариату классов, врагов социалистического общества? Вам не нравятся аллегории? Хорошо: у нас были случаи, когда какой-нибудь колхозник уходил из Советской степи и возвращался в свое насиженное гнездо нищеты и мытарства в кишлаке. Мы ему говорим, что колхозы строим для его же счастья, но он почему-то все же бежит. Как вы думаете, кто ему советует бежать из колхоза?
— Думаю, что его собственное сознание.
— Это старо, товарищ агроном, старо, как мир, живущий под солнцем. Сознание — это продукт общественных отношений, вы об этом должны знать. А до тех пор, пока в нашем обществе еще есть такая трясина, как эта обитель, ненавидящая все советское, неперевоспитанное сознание будет еще долго хромать. Мы — и коммунисты и нечлены партии — добросовестно относимся к своим обязанностям. Мы знаем, что наши враги не ждут. Шейхи, имамы, попы несколько раз пытались своими черными делами повредить этому гигантскому строительству. Они ведут с нами ожесточенную борьбу, подкладывают мины, уничтожают людей вот уже на протяжении нескольких лет. Почему это мы должны проявлять такое милосердие к ним? Пришло время и под них подложить мину, особенно теперь. Нам нужно сеять, и не как-нибудь, а по-настоящему, как полагается в Советской степи. А некоторые колхозники по наущению обители относятся к посевной формально, срывают ее проведение. Понятно ли вам теперь, что речь идет о том, кто — кого?
— Понял. Если не большевики ишанов, то ишаны вас? — вопросом ответил задумавшийся негр.
— Да! Иначе быть не может… Ну, что же, садитесь, поедемте!
Лодыженко стоял на подножке автобуса и с удовольствием слушал импровизированную речь Саида.
Агроном по-португальски сказал что-то своим товарищам. С минуту все молчали. Саид машинально взял папиросу из рук Ходжаева и зажег ее. После первой затяжки он закашлялся и смял папиросу.
— Ну, поехали, — вдруг скомандовал он, открывая дверь автобуса.
— Погодите! Мои товарищи… и я вместе с ними — не поедем. Ведь нас командировало к вам Общество друзей Советского Союза. Мы остаемся здесь и докажем, что являемся вашими подлинными друзьями.
Саид помолчал немного. Поглядел на Лодыженко, на Гоева. Только сейчас выбросил он из рук папиросу и совсем другим тоном сказал Ходжаеву:
— Видишь, я говорил, что тебе придется остаться. Щапов вам поможет, а Гоев вместе с товарищами выедет на участки. Надо обязать директоров совхозов… Да мы уже говорили со Щаповым. Каримбаева вместо меня пошлите на центральный участок.
В это время мимо них проехала заводская машина.
— Айдате! — крикнул им Синявин, помахав рукой. Саид движением руки предложил Преображенской сесть в автомашину. Она покорно, без единого слова, послушалась его.
Лодыженко сошел с подножки автобуса, заглянул в кабину шофера и сказал:
— Тогда… поезжайте, товарищ, вы свободны.
Саид приветливо улыбнулся.
Автомашина двинулась и поехала следом за заводской машиной. Саид сидел возле шофера, а на заднем сиденье еще трое: Лодыженко, Софья Преображенская и на откидном — Инаят-Кави Ратнакар.
XX
Заводы и колхозы Советской степи направили своих делегатов на митинг, посвященный закрытию обители. От последней трамвайной остановки у крайнего южного пункта степи делегации со знаменами шли пешком. Майли-сайская текстильная фабрика послала свой оркестр в составе сорока восьми человек.
Проезжая мимо этих движущихся колонн, Саид глядел на них, но думал о многом. Порой ему казалось, что он стоит на берегу, а мимо мчатся и степь и далекие горы. Софья Преображенская пыталась поддерживать беседу с Лодыженко. Она чувствовала, как далека от интересов, которыми жил этот человек. Пыталась представить себе, каковы же вкусы и стремления этих людей, старалась угождать им, и от этого ей самой становилось еще горестней.
— Вы, Софья Аполлинарьевна, стали теперь передовой женщиной, — сказал ей Лодыженко.
— Разумеется… Только мне интересно, как вы расцениваете мою эмансипацию. Едете вы, коммунисты, или кто там еще, словом — члены комиссии, а я так себе — сбоку припеку. «Ну, зачем она едет?» — спрашиваете вы себя и находите какой-то ответ. Иначе вы меня об этом спросили бы. Ну, как же вы отвечаете себе на этот вопрос?
Лодыженко приложил ладонь ко рту и сказал:
— Поверьте мне, ничего не думаю. Разве мы впервые видим женщину на общественной работе?.. Осторожно, сейчас будет яма, — и он слегка поддержал ее, пока машина преодолевала ухаб. Беседа с Преображенской не занимала его, была для него лишь тратой времени.
Женщина поняла настроение Лодыженко и старалась перевести разговор на серьезную тему, заверяя собеседника в своих искренних желаниях стать полезной обществу. Она видела перед собой голову Саида, его роскошную посеребренную шевелюру, развевавшуюся на ветру.
Потом она наклонилась к Лодыженко так близко, что запах ее духов обдал его, словно на балу, и шепнула в ухо:
— А вы не боитесь за него, за товарища Мухтарова? Там такой фанатизм у этих… масс, чего доброго могут повредить…
— Товарищ Мухтаров! — крикнула она, наклонившись вперед.
Саид-Али вздрогнул от неожиданности и, упираясь рукой в спинку сиденья шофера и полуобернувшись к Преображенской, приготовился выслушать ее.
— Я хочу… — захлебнулась она от ветра. Но ее голос прозвучал очень искренне, и Саид еще больше заинтересовался. Преображенской даже показалось на неуловимое мгновение, что он посмотрел на ее зардевшееся лицо. Мухтаров ждал, что скажет ему эта женщина.
А машина огибала бугорок, за которым открывался вид на обитель. Левее на взгорье в зелени садов раскинулся Караташ.
— Такой ветер… вы не… боитесь? — спросила она и, заметив, как от нетерпения еще плотнее сжимались его жесткие брови, добавила: — Пускай уже там… скажу-у.
По горбатому мостику они переезжали один из зауров, по которому когда-то шла избыточная вода от обительских водопадов Кзыл-су. Проехав мостик, они резко повернули и въехали в улицу со стороны степи. Саид поглядел на пустой высохший обительский заур Кзыл-су и улыбнулся.
XXI
Утром возле чайханы начался многолюдный, бурный митинг. Саид подъехал к чайхане тогда, когда выступали ораторы с грозными речами. Еще за несколько минут до приезда Синявина с главной трибуны, с нар чайханы, старый шейх, произнес свою речь. Он говорил мало. Ему только надо было сказать, что Саид-Али продает Узбекистан, веру предков большевикам, насмехается над прошлым и пытается уничтожить обитель — древнюю святыню правоверных поклонников Магомета. Этого ему никогда не простят ни халифат, ни поддерживающие его благородные государства. Но и сами ферганцы, ходжентцы, правоверные дехкане должны стать на защиту святыни, на защиту своей нации, прославленной незабываемыми именами Чингис-хана, Тимура, Улугбека…