Она стала приглядываться к своему Жене. А если говорить правду, то он вовсе и не Женя, а просто Евгений Викторович, приходивший с очередного заседания или после неотложной операции. Тоска охватывала молодую женщину. Неужели вот так все и живут, ради успехов по службе, ради карьеры? А жена? Или, может, Евгений Викторович по-настоящему увлечен работой, получает подлинное удовлетворение от общественной деятельности? Но что же удивительного в том, что другие силы влекут жену на островок, где приветливо улыбаются ей знакомые дехкане, вежливо угождают и даже бесстыдно нашептывают:
— Сегодня в Чадак уезжает один человек. Может, хотите что-либо передать Саиду?
Однажды, повинуясь охватившему ее чувству, она передала в подарок Саиду свой надушенный платочек и тотчас, отобрав его, убежала из чайханы.
«Женя, Женя! Как нерассудительно, даже жестоко, думая лишь о своем благополучии, лишил ты счастья неопытную Любочку…»
Иногда она пыталась наладить семейную жизнь.
— Женя! Мой Женечка! Почему мы, родненький, никогда не отдыхаем, как люди?
— Мое золотко! Я сам думаю об этом, и люди советуют. Но ведь у меня строительство новой больницы, цикл докладов.
— Боже мой! Одни только стройки, доклады! А ведь обещал…
И не напомнила о том, что обещал он ей, молодой студентке института. Но Храпков понял. Он обещал ей не только зажиточную, но и интересную, красочную жизнь.
— Любочка! Вот закончу и поедем. Мою работу признают, ее ценят.
— Ну да, как бы не так! Ценят… Так где же результаты этой оценки? Надеешься получить орден?
— Надеюсь! Дадут и орден Красного Знамени.
Евгений Викторович на мгновение задумался. Ему самому хотелось поехать в отпуск по многим соображениям. Он еще вчера говорил со своим коллегой, акушером. Тот зашел в кабинет Евгения Викторовича и повторил ему свой совет Любови Прохоровне переменить климат, воздух.
— Коллега, обязательно повезите супругу на месяц-другой в Чадак. Прекрасная, очаровательная местность. Да и сами наберетесь сил, глядите, как вы побледнели, даже, простите меня, позеленели…
И в самом деле, лицо Храпкова было серого, глинистого цвета. Откормленное, но утомленное лицо. И он говорит жене:
— Конечно, нужно, Любушка, непременно нужно. Кто же будет возражать? Чадак так расхваливают.
Глаза Любови Прохоровны широко раскрылись.
С какой стати он предлагает ехать именно в Чадак? Обидеться ей на такой намек или поверить в его искренность, постараться не выдать себя?..
XVII
Храпков тоже хотел жить в полное удовольствие. Ведь он относительно молод и одарен. Купеческое прошлое? Чем дальше, тем все больше он убеждался, что оно умерло и никогда не будет препятствием его карьере. Да и совесть у него чиста. Пил, гулял, только и всего. Какие-то там банковские накопления, не заработанные своим трудом, автоматически перешли к народу в первые же дни советской власти. Да и в банке они числились капиталами матери. Даже имя Евгения Викторовича, как наследника, нигде не значилось.
Два-три его сослуживца иногда выражали недовольство своим положением: то им зарплату задержали, то паек дали не такой, как в предыдущем месяце, то санитара нельзя выругать!
Он искренне спорил с ними и удивлялся им. Медики! Чего им нужно? Ведь они хозяева своего положения, сами распоряжаются собой, никто их не контролирует. Что касается материальных благ — медиков приравняли к рабочим. Перед ними открыто огромное поле деятельности. Нет, он не может одобрить этих людей! Надеясь на какие-то «кардинальные» изменения, они прозябают…
Евгений Викторович не покладая рук работал над большим научным трудом по хирургии. Он даже торопился. Его коллеги иронически спрашивали: для кого он так старается? Но Храпков своим практичным умом усматривал в этом проявление зависти ленивых. Больше ничего…
Он возлагал большие надежды на отпуск, надеясь закончить в это время свою книгу. Нужны только спокойные, благоприятные условия. Надо поскорее удрать подальше от вредного скепсиса, от надоевшего ему хныканья каких-то старых эскулапов!
Храпков взял отпуск и уговорил жену прожить этот месяц в Чадаке.
Какой же другой уголок земного рая может более благотворно повлиять на слабое здоровье Любови Прохоровны? Свежий воздух, перемена климата… Очаровательный Чадак! Ты так мил и приветлив, твой климат призван творить чудеса.
Храпковы подъезжали к Чадаку со стороны Гурум-сарайской долины. Они ехали вдоль реки, по-детски восхищались душистой свежестью нетронутой, дикой природы. Чадак ютится между высокими ржавыми горами, будто шутя, поглядывает на их вершины, покрытые облаками, и прячет в своей роскошной зелени пенистые струи Чадак-сая. Река шумит и манит в свое прекрасное бурное лоно. В ущельях стоит гул. Ах, словно сама жизнь, мчится поток, разбиваясь о покрытую пеной скалу, разлетаясь в пыль…
Храпковы двигались по ущельям, пробирались среди изумительнейших растений, росших меж скал, прислушивались к говору чадакской пышной природы и думали каждый о своем.
Месяц жизни в таком Чадаке — гарантия успешно оконченной работы, мечтал Евгений Викторович.
А Любовь Прохоровна?
Ах, шумный Чадак, твой разноголосый рокот, твоя тишина, скрытая за ржавыми горами! Возбужденное женское сердце ждет чего-то желанного, неизведанного… Может быть, молодая женщина найдет здесь свое счастье и насладится им.
— Ты, золотко, кажется зябнешь? Здесь так свежо… — забеспокоился Евгений Викторович. Любовь Прохоровна вздрогнула, точно разбуженная. Ее мысли витали там, где ее муж был непрошеным гостем.
— С чего бы это? Наоборот, я себя чувствую прекрасно.
— Вид у тебя…
— «Смена воздуха, впечатлений…» — ответила она, осмелев. — Знаешь, Женя, я сейчас жалела, почему я не поэтесса? Почему бы мне не воспеть в торжественных сонетах хотя бы вот эту чарующую зелень? Котик, ты когда-нибудь писал стихи? — ласкалась она к мужу и в то же время боялась, как бы ее возбуждение не насторожило его. Да, впрочем, пускай!..
Лицо Любы посвежело.
— Никогда… Я считаю, что человек начинает сочинять стихи, когда его мозг превращается в бесплодный кочан. Это означает…
— Означает, что ты чудак!
— Возможно, но…
— Но, но! А разве ты сам не зачитываешься вечерами Бальмонтом или Есениным? Не ты ли ежедневно, как молитву, декламируешь:
точно и в самом деле твоя молодость лишь сейчас оказалась в опасности? Мне кажется, что эти строки надо было бы заучить кому-то другому… Бесплодный кочан…
— Любочка, ласточка моя, так это же другое дело! То поэты, у них талант, они родились с ним… А мы — простые смертные…
— Глупый же ты у меня, Женя, а еще в марксисты суешься. Я женщина, и то иначе…
— О, так ты же у меня вольнодум.
Они въезжали в глинистый, спрятанный в зелени кишлак. Чадак казался мертвым от безлюдья, ню жизнь была в шуме Чадак-сая, в аромате растений. «Где же среди этой глины и зелени спрятан он, Саид-Али Мухтаров?» — мелькнула у нее предательская мысль.
XVIII
Надо было проверить кара-дарьинский обвал. Синявин лучше других знал верховья Нарына, Кара-Дарьи, и поэтому к месту обвала пришлось ехать ему.
Он никогда не брал с собой ни оружия, ни запасов еды, ни проводников. Одевался в узбекскую одежду, даже обматывал от жары свою лысую голову снежно-белой чалмой и ехал в горы. Он сидел на коне, как юноша, несмотря на свою тучность, и никогда не стеснялся ехать на любой, самой невзрачной лошаденке.