Преображенский сделал вид, что он не понял этого замечания об англичанах, что его, человека дела, вовсе не интересуют никакие посторонние разговоры.
Только крепко пожимая руку хозяину на прощанье, он вскользь бросил:
— Ваш скепсис тоже могут расценить как антисоветский акт, а это… нам с вами совсем ни к чему. До свидания.
VII
Солнце накалило Ферганскую долину, словно огромную сковороду, лежащую между горами. Даже в тени тополей было душно, как в литейной. Не шелохнется веточка, не зашепчет листочек, не заскрипит от напряжения перестоявший ствол. Только небольшие арыки шумели в намаджанском парке.
Была пятница, мусульманское воскресенье. К пруду пестрой толпой шли празднично настроенные люди. В чайханах уже с самого утра дехкане пили чай, наблюдая сонными глазами за природой. Даже обычного гула не было слышно — в зное тонул и шепот.
Любовь Прохоровна лениво повисла на руке у Евгения Викторовича. Порой ее злили бесконечные разговоры мужа о новом здании для больницы, о порядках, которые он заведет там. Слушать в такую нестерпимую жару этот нудный разговор!
— Всем ли, Женя, так интересны твои дома, больницы?
— Нельзя, Любочка, не интересоваться ими. Это первые ростки настоящей цивилизации в такой богатой природными сокровищами, но отсталой стране. Кому, как не нам, передовым людям России, нести сюда культуру, поднимать целину?
Любовь Прохоровна, не дослушав его рассуждений, стала оспаривать их:
— Так, поднимая целину, культуру азиатов, можно забыть и о себе, и о молодой жене. Самой бы не одичать в этом захолустье. Только и просвета, что с тобой. А ты своим заседаниям, проектам отдаешь даже эти короткие минуты отдыха.
— Такая эпоха, милая. Ведь, правду говоря, человеку нашей эпохи становится тесно в собственной шкуре. Я даже думаю, что само понятие отдыха надо пересмотреть. Клянусь, мой Любик, что на этих стройках как-то… тоже отдыхаешь. Я, разумеется, о себе говорю… А вот слышала, что затевают в Голодной степи, читала в газете?
Любовь Прохоровна чем дальше, тем больше раздражалась и чуть ли не впервые собралась сказать, как ее возмущает пренебрежительное отношение мужа к ее расцветающей молодости. Даже раскрыла рот, но тут же и застыла от удивления. Перед ними словно из-под земли выросла закрытая паранджой высокая женщина. Она слезно умоляла:
— Дохтор-ака! Ильтымас киламен, менинг яхши кургян кызым, нима билян болея гем дава кылсаньгыз, оргиляй дохтор! Оргиляй синьглим! Сизлярдан ильтымас киламен…[2]
Для Евгения Викторовича чужой язык точно ограждение из колючей проволоки — ни обойти ее, ни перелезть. Сколько раз давал себе слово изучить узбекский язык. Ну, как понять, что говорит эта женщина? Она твердила одно и то же:
— Ильтымас, дохтор, ильтымас!
— Что вам нужно от меня! Я бельемас[3]. Слышите вы… женщина! Ни бельмеса не понимаю, не по-ни-ма-ю… Найдите толмача, черти бы его забрали. Я бельмес, бельмес… О боже!
Но женщина, конечно, твердила свое: у нее горе. Она бы тоже закричала так — «моя не понимайт». Но материнское горе затуманило ей мозг. Врач не хочет ей внять, но она не отстанет от него, прибегнет к последнему средству; и она, пренебрегая извечными законами, отчаянным жестом срывает со своего лица паранджу.
— Ильтымас, дохтор. Ильтымас, киламен…
Искаженное страданием молодое бледное лицо женщины глубоко поразило доктора и его жену. Оно было все в слезах, а глаза выражали ужас, отчаяние.
Любовь Прохоровна вздрогнула, охваченная страхом.
— Женечка, что ей надо? Я боюсь. Женя, пойдем домой, это какая-то безумная.
Но женщина шла следом за ними, сиплым голосом произносила все те же непонятные слова, становилась перед врачом на колени, не сводила с него своих заплаканных испуганных глаз. Ей сказали, что только этот толстогубый человек может спасти ее ребенка. Да разве она отступит? Доктор растерянно осмотрелся вокруг, ища помощи. Такая неосмотрительность — зайти в дальний уголок парка.
— Ильтымас, ильтымас… А что значит ильтымас, разве поймешь ее больную голову, — начал сердиться Евгений Викторович. — Ну, что ты ей скажешь?
Саид-Али заметил чету Храпковых именно в тот момент, когда их остановила женщина в парандже. Увидев, как пятится врач от этой настойчивой женщины, он понял, что должен вмешаться и помочь.
Кратчайшей тропинкой Мухтаров подошел к ним и даже испугал, неожиданно заговорив с плачущей женщиной. Женщина быстро набросила на лицо волосяную чиммат, хотя Саид-Али почтительно отвернулся.
— Этой женщине нужна неотложная врачебная помощь. У нее умирает ребенок, — перевел Саид-Али ее плачущий лепет.
— Но… В больнице есть дежурный врач, — не поблагодарив, произнес Евгений Викторович.
Саид со своей помощью появился так неожиданно. И Мухтаров, не меняя тона, продолжал:
— Ребенок, очевидно, нуждается в помощи хирурга… трахеотомии, он задыхается.
Евгений Викторович преобразился. Напоминание о необходимости немедленного хирургического вмешательства наэлектризовало этого тяжелого, неповоротливого человека. Храпков будто сделался выше, по-молодецки повернулся и побежал, выкрикивая;
— Пускай идет за мной… инструмент…
Торопясь в больницу, подумал: «Трахеотомия! Откуда он… узбек… об этом знает? Да и как сказал! Студент третьего курса не всегда сумеет так правильно произнести такое трудное название».
Конечно, другой муж, не Евгений Викторович, не врач, не оставил бы свою жену среди парка. В первое мгновение Любовь Прохоровна даже растерялась. Бежать ли ей за мужем, подобрав платье, потому что нормальным шагом трудно было теперь поспеть за ним? Или, может быть, повернуться и одной пойти дальше на островок, будто ничего и не произошло?
Но на тропинке стоял Саид-Али.
О вежливости узбеков у Любови Прохоровны не было никакого представления.
«Еще заговорит, чего доброго», — подумала Любовь Прохоровна. Вместе с тем желание, глубокое подсознательное желание поговорить с молодым узбеком владело ею.
— Извините за вмешательство! У нее несчастье: единственная дочь умирает от крупа, — промолвил Саид-Али.
И снова пауза. Надо сейчас же ответить ему, а слов не подобрать. Перед ней стоял молодой, даже… красивый молодой человек, вполне пристойный и по разговору и по поведению. К тому же — «трахеотомия», «круп».
— Мое почтение, — сказал Саид, повернулся и направился к празднично одетым людям, шумевшим на островке.
— О, пожалуйста, пожалуйста, — наконец нашла она слова. — У него такая профессия… Это ваша знакомая или родственница?
Он только пожал плечами. Откуда могло прийти ей в голову, что случайно встреченная на улице женщина должна быть его родственницей?
— Вы, наверно, студент-медик? Теперь узбеки тоже учатся на врачей…
И тотчас опомнилась: ведь она говорит с незнакомым человеком, еще обидится.
Что-то новое входило в ее жизнь, настойчиво и властно вступало в свои права.
Саид-Али снова остановился и, галантно поклонившись Любови Прохоровне, уступил ей дорогу. Потом спокойным тоном ответил:
— Да, Любовь Прохоровна, на врачей сейчас учатся и узбеки, и казахи, и туркмены… А я не студент. С элементарными медицинскими понятиями познакомился случайно.
Может, ей надо было обидеться, что посторонний, незнакомый человек называет ее по имени. Но что тут удивительного? Кто же в Намаджане не знает врача Храпкова и его жену?
— Однако… Случайно можно узнать лишь только имя жены врача, — сказала она, не собираясь проходить мимо Мухтарова, и стояла розовая, с блестящими, как у восторженного ребенка, глазами.
2
Брат доктор! Искренне умоляю: у меня заболела любимая дочь. Излечи ее, если сумеешь! Дорогой врач, любимая сестра! Искренне умоляю вас обоих…