Болен он был серьезно и опасно. Туберкулез разъедал его кости, он хирел, желтел и таял с каждым днем. Раза два я заходил к нему после первого визита, раз утром, раз вечером. Он лежал в постели и прочитал мне только-что набросанное стихотворение, в котором воспевался Герцен[321]. Я похвалил стихотворение и сказал, что стих его напоминает лермонтовский. Мария Валентиновна и он стали возражать. Им не понравилось сравнение с Лермонтовым.
— Семен Яковлевич сам по себе.
— Я хотел бы быть только самим собою.
Я поспешил согласиться, что на Лермонтова, он, пожалуй, не похож; но, оказывается, и это не понравилось. И он и она были так нервны, болезненно чутки и подозрительны, что трудно было вести с ними дружескую беседу.
Между тем, надо было собрать денег Надсону, устроить в его пользу концерт. В концерте обязательно должен был участвовать я, и приглашен был Тартаков, тогда только что начинающий молодой певец.
Этот концерт состоялся в Купеческом собрании при огромном стечении публики. Молодежь бросилась на сцену и стала качать Надсона и меня. Жестокую овацию я перенес благополучно, а Надсона порядком растрясло. Несмотря на то, что у него была чахотка в последнем градусе, он читал громко и умел читать.
После концерта Надсон поехал на дачу в Боярки — пригородную местность. Там был сосновый лес, чудесным воздухом дышал Надсон, но, все-таки, здоровье его требовало еще более благоприятных условий.
Концерт, данный в его пользу в Петербурге, при участии Давыдовой и Марии Валентиновны Ватсон, которая туда поехала специально для этого, обеспечил ему возможность прожить зиму в Крыму. Он туда уже совсем собрался, но перед отъездом ему захотелось сбросить с себя клеймо литературного покровительства Суворина и одобрительного отзыва, сделанного по поводу его книжки Бурениным. Это казалось ему позором. Помню, как в кабинете у Кулишера он задыхался от негодования.
В «Заре» он вдруг напал на Буренина[322], чтобы отряхнуть с себя, как он выражался, прах нововремевской грязи, Буренин отвечал статьей «Урок стихотворцу», и затем Надсон уехал в Крым, в котором медленно угасал, а Буренин ядовитыми издевательствами над поэтом преследовал его в своей газете, утверждая, что он находится на содержании у старушек[323]. Много было в этом злобы; вызывала отвращение эта травля несчастного юноши.
После смерти его стихотворения выдержали множество изданий, и весь доход с них был отдан Литературному Фонду, так что если литературные кружки сколько-нибудь скрасили последние дни жизни поэта своей материальной поддержкой, то покойный Надсон расплатился с обществом тою же монетою и притом неоднократно.
Много шума наделала еще переписка с Надсоном какой-то графини Лиды, на письма которой поэт отвечал с искренним чувством. Графиня эта оказалась не графиней, а женой жандармского полковника или пристава[324]. Повинны были в опубликовании этих писем ближайшие друзья Надсона, которые старались всячески о том, чтобы обратить на него внимание.
Нельзя, разумеется, никоим образом оправдать Буренина в его необузданном походе против умирающего поэта, но, с другой стороны, обвинение Буренина в том, что он убил Надсона, тоже легковесно. Разумеется, Надсон был отравлен фельетонами Буренина, но он умер бы и без них; так сильна была его неотвратимая наследственная болезнь.
Кстати мне вспоминается еще один штрих из жизни Надсона. Прощаясь однажды с Минским, он подарил ему на память о себе в свою записную книжку. В этой записной книжке, рядом с разными рифмованными набросками и пустячками, оказалась ода, писанная рукою Надсона и посвященная Александру Третьему. Минский показал эту оду мне; я прочитал ее; и мы не обменялись ни словом по поводу ее. Возможно, конечно, что ода не была подана царю, а приготовлена была поэтом под влиянием одной из аристократических старушек, о которых писал беспощадный Буренин. Надсон написал и бросил ее.
Один из ближайших друзей Надсона, когда до него дошел слух об этой оде, объяснил ее просто. Ода, написанная в торжественных тонах, была, на самом деле, шуточной. Конечно, это также возможно; и такое толкование приемлемее.
321
По-видимому, имеется в виду стихотворение «На могиле А. И. Герцена» (1885–1886), впервые напечатанное (без последней строфы) в журнале «Русская мысль» (1887. № 3).
322
С мая по сентябрь 1886 г. С. Я. Надсон выступал в киевской газете «Заря» с критическими фельетонами по поводу текущей литературы и журналистики, в которых неизменно отстаивал произведения с ярко выраженной социальной направленностью, обличал безыдейную и реакционную беллетристику и публицистику. Среди объектов критических выпадов Надсона оказались критика, проза и поэзия Виктора Петровича Буренина (1841–1926) — ведущего сотрудника «Нового времени» (см.: Заря. 1886. 24, 27 июня, 11 июля).
323
В. П. Буренин крайне резко ответил на критику С. Я. Надсона, нередко переходя в своих фельетонах от критического анализа его стихотворений к личным выпадам, выходившим за пределы журналистской этики. Так в серии своих фельетонов кон. 1886 – нач. 1877 г. (Новое время. 1886. 7, 21 ноября; 1887. 16 января) он назвал Надсона «недугующим паразитом, представляющимся больным, калекой, умирающим, чтоб жить на счет частной благотворительности» (цит. по: Надсон С. Я. Полн. собр. соч. Пг., 1917. С. XLIV, биогр. очерк М. Ватсон).
324
Переписка, завязавшаяся у Надсона в последние месяцы жизни с некой аристократкой, скрывшей свое имя, была впервые опубликована в журнале «Книжки недели» (1887. № 11). Имя Лида было дано корреспондентке поэта публикаторами: в письмах она подписывалась: Люба. В последующем выяснилось, что имидж аристократки, приближенной к императорскому двору, был мистификацией: под именем графини Лиды (Любы) скрывалась Любовь Васильевна Фадеева-Волгина — «супруга находившегося в небольших чинах военнослужащего, особа лет 30-ти, мать четырех детей. Жила она не в роскошном палаццо, а где-то в скромной квартирке на Николаевской» (Кауфман А. Спасенная книга // Вестник литературы. 1921. № 10. С. 6–8).