— Все это осуществится, — говорила она, — когда мы сделаем революцию. Только в революционном пожаре может перегореть та цепь, которая нас связывает с несчастной Польшей.
Эта дама с Дубровиной затеяли литературный спор и, идя впереди, и очутившись на Стрелке, куда мы направились, дама подняла юбку, и мы увидели, что она в красных фланелевых панталонах. Шеллера несколько шокировала такая странность одной из его дам, и он сказал:
— Посмотрите, до чего она революционна, даже штаны у нее красные!
Начиная с половины девяностых годов, в течение семи лет, я редко виделся с Шеллером в городе. Я страшно был занят газетной работой. Приходитесь даже не спать по ночам, чтобы поставить дело. Я об этом буду писать еще в одной из следующих глав. Каково же было мое удивление, когда приехал ко мне Измайлов[340] и сказал, что Шеллер из Ковенского переулка перебрался на Петербургскую сторону, на Введенскую улицу, что он болен, бросил «Живописное Обозрение», которое уже прекратилось, и зовет меня к себе.
Я поехал и застал Шеллера в тяжелом положении. Ему было шестьдесят два года, но уже было видно, что он доживает век. Он как-то странно пополнел, точно налился водою, еле передвигал ноги и говорил потухающим голосом. Он ласково поздоровался со мною, поблагодарил, что я его посетил, и сообщил, что он ездил на Митрофаниевское кладбище, чтобы выбрать себе могилу рядом с могилами своих родителей.
— Я очень прошу похоронить меня именно там, а не на Волковом кладбище. Я не такая знаменитость, — с горечью пояснил он[341].
Спустя несколько после этого, я прочитал в «Новом Времени» некролог Шеллера[342]. Немедленно помчался я на Петербургскую сторону, вошел в крохотную квартиру писателя и узнал, что он жив.
Он полулежал в кресле и читал «Новое Время».
— Я один из немногих писателей, — оказал он, — которые имеют удовольствие прочитать, как к нему относятся после смерти. Я доволен, я с удовольствием читаю о себе.
Он говорил еле слышно, смеялся и тяжело дышал. Умер он на другой день.
Глава тридцать восьмая
Н. С. Лесков
Николай Семенович Лесков — писатель очень крупного масштаба и своеобразного лица.
Когда я первый раз вошел в литературный кружок Василия Степановича Курочкина, в 1870 году, имя Лескова, писавшего под псевдонимом Стебницкого, было у всех на языке. О нем говорили с презрением и отвращением, и даже уверяли, что он служит агентом в Третьем отделении, т.-е., что он шпион.
Началось это гонение на Лескова в период пожарной эпидемии, которая в 1861–62 годах прокатилась по всей России, а в Петербурге разразилась знаменитым пожаром Апраксина Двора. Тогда чернь успели убедить, что поджигают студенты. Такое обвинение являлось результатом негодования правительства на либеральные течения, вдруг развившиеся в русской интеллигенции и начавшие проникать в мещанские и рабоче-крестьянские круги.
Студентов сделали предметом общественной ненависти с провокационной целью, чтобы показать, куда может повести «необузданная» свобода. Пусть правительство ослабит только вожжи, как начнут гореть города, а мужики, воодушевляемые студентами, пойдут с топорами в руках и с горящими пучками соломы громить и жечь дворянские усадьбы.
Лесков, у которого душа была отроду злая и подозрительная, решил, как он мне объяснил потом, раскопать, откуда идет такое обвинение, вскрыть нарыв тонким дипломатическим скальпелем, и потребовал в газете «Северная Почта» — полуофициальном органе правительства, — чтобы участие студентов в поджоге было возможно беспристрастнее расследовано. Такое требование, однако, было приравнено к действительному обвинению студентов в поджоге Апраксина Двора. Строго говоря, у Лескова не было такого намерения, но он уж очень перемудрил, перехитрил. Под видом беспристрастия, под видом непоколебимой веры в честность полиции, желая накрыть ее собственным ее хвостом, он впал в тон доносителя, может-быть, неожиданно для самого себя. Перо водило по бумаге, а он представлял себе градоначальника, который стоит перед, ним и он ему докладывает:
— Надо же, в самом деле, быть осмотрительнее в своих подозрениях и только тогда дозволить публике говорить об этом в положительном смысле, когда действительно окажется обвинение правдоподобным, основанным на каких-нибудь фактах!
— Слушаю-с! — говорит градоначальник.
Когда письмо появилось в газете, все отшатнулись от Лескова[343], и легенда об его службе в Третьем отделении с быстротой молнии распространилась и держалась на протяжении многих лет.
340
Александр Алексеевич Измайлов (1873–1920) — литературный критик, прозаик, поэт. Вошел в литературу при поддержке А. К. Шеллера-Михайлова, опубликовавшего в «Живописном обозрении» (1895. №48) его рассказ «Домоклов меч». С 1898 г. штатный обозреватель «Биржевых ведомостей» (вел рубрику «Литературное обозрение»).
341
Говоря о «знаменитостях», погребенных на Волковом кладбище, А. К. Шеллер прежде всего имеет в виду В. Г. Белинского (1848), Н. А. Добролюбова (1861), Д. И. Писарева (1868), И. С. Тургенева (1883), М. Е. Салтыкова-Щедрина (1889), Н. С. Лескова (1895). Судя по некрологам, Шеллер-Михайлов, действительно, был похоронен на Митрофаньевском кладбище, однако в 1930-е гг. его прах был перенесен на Литераторские мостки Волкова кладбища.
342
Александр Константинович Шеллер (А. Михайлов) скончался 21 ноября 1900 г. Упомянутый некролог был напечатан в № 8887 «Нового времени»(1900. 22 ноября).
343
Ошибка памяти мемуариста: статья Лескова была опубликована не в «Северной почте», а в «Северной пчеле» (1862. 30 мая). Требование открыть народу «поджигателей» Лесков связал с подозрениями касательно «политических демагогов», распространивших незадолго до пожаров «возмутительное воззвание» (прокламация «Молодая Россия» П. Г. Заичневского). Статья, с одной стороны, была расценена либеральной общественностью как желание «охранителя» мобилизовать силы реакции для защиты политического режима, а с другой стороны, вызвала гнев императора Александра II. Потрясенный резонансом, который вызвала статья, Лесков 6 сентября 1862 г. «бежал» за границу (уехал на длительное время, до марта 1863 г., в качестве зарубежного корреспондента «Северной пчелы»).