Бибиков, передавая мне все это с точностью, в которой нельзя было сомневаться, благодаря его феноменальной памяти, воспроизводил малейшее движение и даже голос Лескова, а от меня направился к Лескову и там, может-быть, тоже воспроизводил мой голос и мою манеру говорить.
С Лесковым я все же еще раз встретился у Сергея Атавы, с которым, как оказалось, он был в «большой» дружбе.
Атава жил у Строганова моста на даче, на которой когда-то проводил лето Пушкин и создавал книгу о Пугачовском бунте. За чайным столом сидела семья Атавы, на столе стояла бутылка с редким вином, и на председательском месте сидел Николай Семенович. Мы пожали друг другу руки, и тоненьким голоском Атава закричал:
— Ересиарх-то, ересиарх! Знакомы вы с этою стороною почтеннейшего Николая Семеновича?
Я промолчал, а Атава (Терпигорев) продолжал:
— Сейчас прочитал мне целую проповедь, как надо вести себя, как подобает отпрыску старого дворянского рода блюсти порядок во всем и что для этого религия есть необходимый регулятор, а иконостас даже великолепное украшение в столовой, и предложил мне купить у него по недорогой цене архиерейскую куртку из золотой парчи…
— Ну, что же ты врешь, Сергей, — заметил Лесков, — парчевых курток-то архиереи не носят даже.
— Сам-то Николай Семенович из архиерейской ризы сшил себе такую куртку и знаете дли чего? Чтобы потрясти воображение издателя, когда тот приходит и просит рукопись.
— Да полно тебе болтать!
— Я же правду говорю. Ну, разве нет у тебя такой парчовой куртки?
— Есть, есть, — согласился Лесков, — но куртка эта не архиерейская, а из парчи мною сделана, которую в одной ризнице я приобрел, старинная русская парча редкой красоты.
— Видишь, сознался. А еще разве у тебя нет зуба Бориса и Глеба, тоже феноменальная редкость[359].
— Нет, — вскричал Николай Семенович, смеясь, — зуба нет, но есть у меня зуб мудрости, которого нет у тебя, Сергей. И этот зуб мудрости говорит мне постоянно вот что: скажи ты своему приятелю, насмешнику Атаве, чтобы он угомонился на старости лет, поменьше пил бы вина и не издевался бы над тем, над чем издеваться грешно. Бог ему дал талант, а он его зарывает в землю.
— Пожалуй, в «Новое Время» действительно зарываю.
— Будь честен и правдив, Атава, и веди себя не так, как ты себя ведешь, что тебя уподоблять начинают, знаешь кому? Ноздрёву.
Атаве это не понравилось.
— Добропорядочному поведению учишь, ересиарх, а ложечку облизываешь и в общую вазочку с вареньем опускаешь, так-что надо переменить. Пожалуйста, Марфуша, выбрось это варенье и подай нам другую вазочку.
Такие сцены, как мне подтверждали, обыкновенно разыгрывались у Сергея Атавы, когда там появлялся Лесков. В конце концов, Лесков перестал бывать на даче у Строгонова моста. Он, впрочем, вскоре и умер, на шестьдесят первом году жизни[360]. Атава поехал его хоронить.
После смерти писателя образ его возникает перед нами всегда несколько приукрашенным или в неточном виде.
Лесков был человек огромного дарования, но причина, почему современники относились к нему, большею частью, недоброжелательно и, сходясь, быстро расходились с ним, лежала в нем самом — в его чванстве, в его потребности непременно всех поучать, а самому быть образцом добродетели, в его подглядывании, в наклонности к слежке, к вмешательству в интимную жизнь каждого, кто соприкасался с ним.
— А если бы твою жизнь всю перетряхнуть, — сказал ему однажды Атава, — да проверить, правда ли о тебе рассказывает Суворин, как ты щипал гусиным щипом свою жену на даче у Евгении Тур; потом бедная женщина не могла открыть плечей, потому что они были черные!
— Полно, — негодовал Лесков, — мало ли какие обо мне глупости рассказывает Суворин, я бы мог о нем еще больше наговорить.
— Ну, уж все-таки Суворин до этого не доходил, до чего ты доходил. А как ты истязал своего сына Андрея… а как.
— Не хочу слышать, не хочу, не хочу! — заявлял Лесков, надевал шапку и убегал.
Похоронив же Лескова, Атава устроил ему у себя поминки. Приехал Шубинский — редактор «Исторического Вестника»[361], Пыляев — знаток Петроградской стороны[362] и любитель литературы и драгоценных камней, и меня пригласили.
359
Ирония по отношению к почитанию мощей христианских святых. Свв. Борис и Глеб (приняли страстотерпческую смерть в 1015 г.) — младшие сыновья св. князя Владимира, первые канонизированные русские святые.
361
Сергей Николаевич Шубинский (1834–1913) — историк, журналист, основатель и многолетний редактор журналов «Древняя и новая Россия» (1875–1879) и «Исторический вестник» (1880–1913).
362
Михаил Иванович Пыляев (1842–1899) — писатель и журналист, краевед, историк Петербурга XVIII – первой половины XIX в.