Дом был деревянный, большой. По ту сторону фасада тянулся сад. Листья облетали. Когда я потом читал у Гоголя описание плюшкинского сада[32], мне казалось, что Гоголь списал его с лотоковского парка, — такая печать уныния лежала на нем. Внутри дома было не веселее. Осеннее солнце играло на покоробленном паркете, на разбитых люстрах, затянутых паутиной, на хомутах и шлеях, висевших по стенам. Кое-где торчали стулья с золочеными спинками. Комнат было много: залы, гостиные, кабинеты, девичьи, детские и т. п. Двери в гостиной в сад стояли настежь. Я вместе с сестрами бросился в ближайшую аллею и тут же завязал знакомство с Андрейкой и Митькой, детьми дворового человека Матвея и его жены Пелагеи. Несмотря на холод, оба мальчика, лет восьми и девяти, ходили босиком и без панталон, в длинных, чуть не до земли, рубашках.
Мать побранила нас за дурное знакомство. Она вообще опасалась вредного влияния на нашу нравственность со стороны «мужичья». Но это не помешало мне — научиться в тот же день «загилять», т.е. играть в деревянный мяч. Его подбрасывали, а я должен был бить, стараясь забросить его возможно выше и дальше. Так как родители были заняты расстановкой мебели и приведением в порядок запущенного дома, то я бесконтрольно проводил время, и общество Митьки и Андрейки значительно умножилось еще другими ребятишками.
Отец, увидевши, как далеко ушли мои успехи в метании деревянным мячиком, решил, что я должен сделаться более образованным юношей, и стал в досужее время сам «готовить» меня: преподавал историю Смарагдова, географию Ободовского[33], закон божий, грамматику Востокова[34] и несколько других занимательных наук. Отец считал их чрезвычайно важными предметами; в числе их была генеалогия. Кроме того, он обучал меня танцам, и чувство ритма внушал мне щелчками по затылку.
Круг моих наблюдений очень расширился в Потоках, и, можно сказать, изощрилась житейская опытность.
Потянулись длинные вечера. Быстро наступила осень и прошла в приспособлении к новой обстановке. Отец расставлял мебель и вешал картины и драпировки. Малейшая кривизна декоративной линии заставляла его перевешивать их. К Новому году дом принял блистательный вид. Стали бывать гости.
В январе отец дал бал. Съехались Баратовы и другие графья и баре. А мать не могла забыть, что бал обошелся дорого при унижении, выпавшем на ее долю. Ханенко затмила ее своим заграничным платьем и назвала «голубушкой». После бала, на котором отец усердно плясал и «волочился» за хорошенькими дамами, — мамаша поссорилась с ним, — и он уехал в Чернигов. Меня с собой не взял, а задал огромные уроки — «от сих и до сих».
Отца мы боялись, а мать ни в грош не ставили. Я в его отсутствие учебники забросил и стал глотать, какие попало, книжки: и «Гаука, милорда Английского»[35], и повести Пушкина, и исследования об опухолях, и французскую книжку с крайне неприличными картинками, найденную в старом библиотечном шкафу Снарского. Строго говоря, я почти ничего не понял из книжонки, однако, не показал ее никому из острого чувства стыдливости, которое именно она во мне пробудила, так что я вдруг отказался мыться с женщинами в бане. Может-быть, этим закончилось — конечно, рано — мое детство, и началось отрочество.
Жизнь в Лотоках зимою без отца была скучная, и текущий день наполнялся ожиданием завтрашнего дня. Приходила попадья, появлялись и судачили бедные дворянки, пожилые барышни Еленские, и одна из них оставалась ночевать у — нас и рассказывала нам сказки об индийских царевнах, забегал пьяный отец Роман. Однажды он напугал нас, забравшись в лакейскую в белой горячке и заревевши в полночь: «Оглашенные, изыдите». Попугай и тот полинял, перестал есть и проскрипевши свою обычную фразу: «да будет вам хорошо», — умер. И от лет, а, может-быть, и от скуки. Я засиживался у Матвея с Андрейкой и с Митькой.
Бывший владелец Снарский приехал получить остальные арендные деньги за усадьбу. Не застал отца, впал в дурное расположение духа и решил взять с собою Матвея. Но Матвей уже не считал себя его собственностью и отказался ехать. Происходило это на моих глазах. Снарский съежил свое бритое криворотое лицо с хищным носиком и ударил кулаком снизу в подбородок Матвея. Кровь черной струйкой потекла из углов рта Матвея.
— Как вы смеете бить его! — закричал я. — Он — наш!
— Рано тебе еще быть помещиком, — огрызнулся Снарский.
Но, конечно, не чувство собственности руководило ребенком.
Детская душа проще. Я заплакал и вспомнил, как Матвей, при свете лучины, рассказывал мне в людской под вой вьюги о докторе Снарском, у провинившихся мужиков вырывавшем здоровые зубы.
33
Изд.: Краткая всеобщая география. Для уездных училищ. С 8 фигурами в тексте и с таблицами систем мира в конце книги. Составил
34
Изд.: Сокращенная русская грамматика
35
Мемуарист соединяет здесь названия двух лубочных книг: анонимной рыцарской повести «Гаук, или Непреоборимая верность» и «Повести о приключении английского милорда Георга и о бранденбургской маркграфине Фридерике Луизе...» Матвея Комарова.