Вернувшись домой, я все мечтал о высоком стульчике, пока княгиня, узнавши об этом, не прислала мне его в подарок. Вместе с несколькими игрушками это было моей первой собственностью. Игрушки умирали и исчезали бесследно, а высокий стул долго хранился…
Знаменательно, что страх перед розгами в усадьбе княгини Урусовой, по-видимому, был не чужд и не одному только мне. Отец за столом рассказал матери, что княгиня, когда он бывает у ней один, любит лежать в постели, в алькове, полураздетая, а о-н декламирует ей стихи или играет на фисгармонии, и так он понравился княгине, и так она на него смотрит, что он чуть не сделал ей «декларации», но боится: «а вдруг она сочтет за дерзость и велит меня высечь на конюшне». «И я поэтому остаюсь тебе верен, душенька», заключил отец.
Мамаша была женщина в высокой степени нравственная в том смысле, в каком понималась нравственность в ее кругу; но ей лестно было бывать в аристократических домах, и она не осудила княгиню, как часто осуждала дворянок попроще за тот или иной фальшивый шаг, и даже отцу не поставила в вину его легкомыслие.
Тогда было две нравственности. Гражданский брак мамаша считала чуть не подлостью и от всей души презирала девушек, вступивших в союз с любимым человеком без благословения церкви.
В то время иногда уже заключались такие союзы, вольные, а чаще всего невольные. Гувернантки, чуть не девочками приезжавшие из института в дворянские берлоги, часто становились жертвами помещичьего каприза, может-быть, и чувства. Грешницам, все равно, пощады не было. Но не грешникам. Отец с матерью не стеснялись, напр., бывать в селе Ущерпье, во дворце графини Завадовской[2], великолепный управляющий которой, тоже граф, жил во внебрачных союзах с целым гаремом.
Точно также в открытых внебрачных связях с наемными барышнями и с собственными крестьянками, предварительно хорошо воспитанными, состоял такой барин, как Иван Петрович Бороздна, кум мамашин, известный в то время поэт, о котором благоприятно отзывался Белинский. Бывать у него мать тоже не считала зазорным.
Вообще было странное время, во многих пунктах теперь уже непонятное. В самых порядочных дворянских домах — средней, впрочем, руки — было принято присылать девочек-подростков, а иногда и постарше, к заночевавшим гостям — «чесать пятки». В числе послеобеденных развлечений не считалось предосудительным, возмутительным и гнусным кушать на балконе усадебного дома мороженое, курить пахитоски и смотреть вниз на то, как на некотором расстоянии от балкона секут розгами самым постыдным образом лакея или горничную. Те неистово кричат, а дамы, как ни в чем не бывало, возбужденно и весело беседуют на смеси, французского с нижегородским, а иногда и на настоящем французском, быть-может, о Жорж Данд, о Мюссе или о других литературных и художественных новинках.
Родители, возя меня с собою по усадьбам (из любви ко мне, или по другим соображениям, боялись одного оставить дома, чтобы я не стал обижать сестер или не подвергся «развращающему» влиянию нашей мелкой дворни), не подозревали, что в моей детской душе откладывается и накопляется таким образам запас впечатлений, так или иначе болезненно отражающихся на мне.
Эти впечатления становились еще болезненнее в тех случаях, когда отец, по просьбе матери, брал меня с собою, уезжая куда-нибудь один без нее. По-видимому, у мамаши был расчет стеснять мною родителя, которого она до того часто обвиняла, шутя и серьезно, с истерикой и без истерики, в «бабничестве», что я, наконец, уже в пятилетием возрасте стал понимать до некоторой степени, значение этого странного термина, и по временам, капризничая, ругал нашего старого слугу Михеича «бабником».
Тут я должен пояснить, кем был и что делал мой отец, помимо владения маленьким имуществом, которое было взято им, в конце концов, в приданое за матерью.
По происхождению он был поляк и, как все поляки, разумеется, с длинной родословной. Его предки ходили на Москву с Сапегою[3], причисляя себя к литовцам. Имение их с «будинком», который они называли замком, находилось в местечке Свиринтах Виленской губернии. В числе предков были сеймовые депутаты, судьи и, между прочим, принявший православие, отец известного киевского митрополита и духовного писателя Варлаама Ясинского[4]. В ближайшем родстве состоял отец и с Якубом Ясинским — был его племянником. Якуб Ясинский — польский сатирик и сподвижник генерала Костюшки[5]. А еще раньше, если верить родословной, бытие роду Ясинских дал боярин Ясыня, упоминаемый историей и служивший у Даниила Галицкого (или, может-быть, даже половец Ясин, убивший Андрея Боголюбского[6]).
2
Село Ущерпье (ныне Клинцовский район Брянской области) принадлежало государственному деятелю России графу П. В. Завадовскому (1739–1812). Возможно, речь идет о его вдове графине Вере Николаевне (урожд. Апраксиной, 1768–1845). Но и в этом случае визиты родителей мемуариста в село Ущерпье должны были иметь место до его рождения. В дальнейшем село Ущерпье принадлежало графине Листовской.
3
Ян Петр Сапега (Sapieha, 1569–1611) — государственный и военный деятель Великого княжества Литовского. Активный сторонник Лжедмитрия II. В июне 1610 г. присоединился к Лжедмитрию II в Калуге, 25 июня провозглашен своими солдатами гетманом. В июле 1610 г. выдвинулся на Москву; после свержения Шуйского и установления семибоярщины прибыл в российскую столицу, где вел переговоры о передаче власти Лжедмитрию II, причем среди солдат Сапеги циркулировали идеи провозгласить царем самого Яна Петра. Умер в московском Кремле от болезни.
4
Варлаам Ясинский (1627–1707) — митрополит киевский (1690–1707), автор посланий, поучений, силлабических стихов, предисловия к Четиим Минеям св. Димитрия Ростовского и др.
5
Якуб Ясинский (Jasinski, 1759 или 1761–1794) — польский генерал и поэт, один из руководителей восстания 1794 г. под предводительством Тадеуша Костюшко, лидер «якобинского» крыла повстанцев, сторонник идей Великой французской революции.
6
Св. Андрей Юрьевич Боголюбский (ум. 29 июня 1174) — сын князя Юрия Долгорукого, великий князь Владимирский (1157–1174). Убит в результате боярского заговора. В «Истории...» Н. М. Карамзина среди убийц назван ключник Анбал Ясин, похитивший меч св. Бориса, всегда находившийся в спальне князя Андрея (см.: