Я вышел к микрофону. Анна всё-таки пришла. Она сидела в первом ряду возле отца и смотрела на меня, как Аврора на Зимний. Справа от неё стоял Илья, немного нависая и как бы прикрывая собой от меня. Защита ненадёжная, но сбоку Илью подпирал широким плечом Максим Андреевич. Два моих неприятеля. Я бросил на них короткий взгляд и отвернулся, будто не заметил.
— Чем порадуете нас, Роман Евгеньевич? — спросила Мария Александровна.
Я глубоко вдохнул, задержал дыхание на секунду. Смущение прошло, только пальцы подрагивали, будто с похмелья.
— Вчера закончил новый рассказ. Небольшой такой. Назвал его «Зима в небо». Он… — я повернулся к Арбатову. — Геннадий Григорьевич, помните, вы говорили, что жгли в детстве автомобильные покрышки?
— Говорил, — подтвердил редактор и обернулся к залу. — И могу добавить, что из присутствующих не я один этим занимался.
Люди вокруг зашумели, задвигались. Даже толстый инспектор легонько кивнул.
— Так вот, я воспользовался вашей историей и поставил её в основу своего рассказа. Надеюсь, вы не против.
— Не против, — кивнул Геннадий Григорьевич. — Давайте же, начинайте.
Я достал распечатку с рассказом, наклонился к микрофону и начал читать:
Люблю Масленицу, она как первый вдох, обещающий новую молодость. Я надеваю пальто, выхожу на улицу, иду в парк — аттракционы, музыка, веселье. На длинных лотках дымятся самовары, лежат горкой блины, варенье в вазочках, мёд в мисках, красные заварные чайники. Толстая продавщица в фартуке. На лице дешёвая косметика и искренняя улыбка.
— Мужчина, вам с чем?
— С маслом. Парочку.
— Держите!
Нет ничего лучше, чем блины с маслом. Я пробовал разные: с вареньем, со сметаной, с икрой — не то. Один вкус смешивается с другим, теряется, и уже не понимаешь что ешь — блин или варенье, поэтому я всегда ем блины с маслом, горячие и только на Масленицу.
Я долго вдыхаю аромат блинов. Он особенный, он пахнет детством — тем самым, которое счастливое. Целый год мы лазаем по свалкам, собираем старые покрышки, прячем их в подвале, а на Масленицу складываем аккуратно друг на друга и поджигаем. Не знаю, откуда пошла эта традиция, но взрослые никогда не ругаются, и говорят, глядя на чёрные дымы: «Зима в небо ушла».
Сейчас покрышки не жгут, сейчас мода на старые обычаи — с народными гуляньями, с чучелом Зимы, с катанием на тройках. Вон у карусели Петрушка в шутовском колпаке с бубенчиками. Рядом на помосте гиря, за спиной прилавок с игрушками. Девочка лет шести в красном пуховичке дёргает за рукав женщину.
— Мама, смотри…
Взгляд указывает на большого плюшевого львёнка. Тот улыбается, подмигивает девчушке, и происходит великое чудо, на языке всех детей мира обозначаемое одним словом — моё! И уже нет такой силы, которая способна разлучить ребёнка и игрушку.
— Куда ещё? — отговаривает женщина. — У тебя полно таких.
Но в ответ уверенно:
— Такого нет.
И она права, такого действительно нет, и если не купить его сейчас — то никогда уже не будет. Никогда — страшное слово. На глаза наворачиваются слёзки, губки дрожат, а Петрушка, схватив львёнка, вещает утробным голосом, будто бы от его имени:
— Лишь гирю десять раз подняв, ты сможешь взять себе меня!
Женщина крутит пальцем у виска: какая гиря? Но Петрушка неумолим, а девочка знает — этот львёнок самый лучший на свете.
Подхожу я, пытаюсь сторговаться:
— А что так много? Женщина такая хрупкая — а ты десять. Давай за пять что ли.
Петрушка вздыхает, и во вздохе этом рабочая усталость — надоело объяснять каждому. Он поворачивается ко мне, трясёт бубенчиками и говорит отрешённо:
— Зато ты не хрупкий, взял бы да поднял.
Я-то может и не хрупкий, вот только возраст, да и здоровье… Но девчушка смотрит уже на меня и отказать этим глазам нет никакой возможности.
— Десять?
Петрушка кивает и подбадривает:
— Она не тяжёлая, всего-то пуд.