– На сегодня я достаточно испытал ваше терпение, – сказал он, и слова его прозвучали так глухо, словно сквозь толстую пелену. – Теперь, если хотите, можете идти.
Я невольно вытянулась перед ним, все еще сжимая в руке книгу. В нерешительности подняла взгляд на «Властителей нашей жизни и смерти». Картина оказалась тщательно занавешена. Значит, это был лишь обман зрения. Я заставила себя заговорить, улыбнулась – чтобы сдержать переполнявшие меня новые ощущения.
– Кажется… – начала я, и мой голос тоже прозвучал словно издалека. – Кажется, синьор Челлини, ваше восточное вино оказалось для меня слишком крепким. Голова отяжелела, я словно одурманена.
– Скорее, на вас сказались усталость и дневная жара, – тихо ответил он. – Уверен, дурман, как вы его называете, не так силен, чтобы вы пропустили любимую картину, не так ли?
По телу пробежала дрожь. Разве картина не прикрыта? Я оглянулась: занавески не было совсем, а лики двух ангелов сияли с холста ярким блеском! Как ни странно, я не удивилась этому обстоятельству, которое, заметь я его минутой раньше, несомненно, изумило бы и, быть может, даже встревожило меня.
Туман в голове внезапно рассеялся: я все ясно видела, все отчетливо слышала, а когда заговорила, голос звучал настолько же громко и звонко, насколько прежде казался тихим и глухим. Я пристально вгляделась в картину и ответила с легкой улыбкой:
– Я и правда должна быть, как говорится, мертвецки пьяной, чтобы совсем не взглянуть на нее, синьор! Это настоящий шедевр. Почему вы никогда ее не выставляли?
– И об этом спрашиваете меня вы? – сказал он, сделав акцент на последнем слове, и подошел ближе, устремив на меня проницательный взгляд бездонных темных глаз. Вдруг показалось, что какая-то могучая внутренняя сила заставила меня ответить на этот вопрос словами, которых не было в моих мыслях и которые при произнесении не несли особого смысла даже для моих собственных ушей.
– Разумеется, – произнесла я медленно, словно повторяя заученный урок, – вы бы не предали высокого доверия, оказанного вашей милости.
– Отлично сказано! – ответил Челлини. – Однако вы устали, мадемуазель. Au revoir! До завтра! – Распахнув дверь мастерской, он посторонился, пропуская меня. Я посмотрела на него вопросительно.
– Мне прийти завтра в это же время?
– Как пожелаете.
Я растерянно провела рукой по лбу – словно чувствовала, что перед уходом должна сказать что-то еще. Он терпеливо ждал, придерживая портьеру.
– Кажется, я хотела сказать что-то еще на прощание, – произнесла я наконец, открыто встретив его взгляд. – Но, видимо, забыла, что именно. – Челлини угрюмо улыбнулся.
– Не мучайтесь, мадемуазель. Я недостоин усилий с вашей стороны.
На секунду глаза мои затмила яркая вспышка, и я нетерпеливо воскликнула:
– Вспомнила! Dieu vous garde4, синьор!
Он почтительно склонил голову.
– Merci mille fois, mademoiselle! Dieu vous garde – vous aussi. Au revoir5.
Он легко, по-дружески сжал мою руку, а затем закрыл двери. Я оказалась в коридоре одна, и ощущение эйфории и радости, только что владевшее мною, постепенно стало ослабевать. Не могу сказать, что я вдруг впала в уныние, но на меня давило томное чувство усталости, а тело болело так, будто я прошла пешком многие мили. Я тут же направилась в свою комнату. Бросила взгляд на часы – они показывали полвторого, обычно в это время в отеле подавали обед. Миссис Эверард, очевидно, еще не вернулась с прогулки. Мне не хотелось сидеть за столом в одиночестве, а кроме того – у меня совсем не было аппетита. Я опустила шторы, чтоб защитить глаза от яркого южного солнца, и, бросившись на кровать, решила до возвращения Эми спокойно отдохнуть. Из мастерской Челлини я захватила с собой «Письма умершего музыканта» и принялась читать, намереваясь таким образом не уснуть, но поняла, что не могу сосредоточиться на странице и, вообще, неспособна мыслить связно. Постепенно веки мои закрылись, книга выпала из ослабевшей руки, и через несколько минут я погрузилась в глубокий и безмятежный сон.