6. Побочная тема
Троллейбус 38 спустился под навесной мост железной дороги. Проспект Пушкина оканчивался здесь, мы выбрались из теснин насыпной земли на разъездное кольцо. Там крутилась, как в воронке, масса движущегося всего. Дальше за кольцом, едва ли не до городского центра, раскрывался простор, который создавали река Свислочь и связанное с ней Комсомольское озеро. Мне надо было уже выходить за кольцом, напротив новой заправочной станции. Однако троллейбус неожиданно свернул вправо и не остановился на повороте, где тоже можно было сойти, - у угла громадного, похожего на пустырь, яблоневого сада. Мне мешали глядеть бежавшие по стеклам ручейки таявшего снега... Взорванный асфальт, ограждение с флажком: ремонт дороги. Экскаваторщик, прорыв канаву поперек шоссе, перекуривал на холмике выброшенной почвы. Рядом, почти скрытая в земле, орудовала лопатой чернорабочая баба, до чего-то докапываясь... Кабель, что ли, искала электрический?
Сейчас надо сделать немалый крюк, чтоб объехать обесточенный участок. Обогнуть по периметру сад, выехать на параллельное этому озерное шоссе, и где-то там, оказавшись далеко за кольцом, я мог сойти возле выставочного павильона "Минскэкспо"... Надо же так влипнуть! Лучше б остановку прошел...
Глядя, как замелькали голые, в каплях деревья выродившегося сада, я подумал, что в этой закорючке с боковыми шоссе давно таится для меня какой-то подвох. Закорючка передавала, в иносказательной форме, тот зигзаг в моей голове, что возник сразу после плавания... Ведь из-за этого бокового шоссе я раскошелился два года назад на проездной талончик! Чего б его вдруг стал покупать? Мне захотелось законно проехать Б-г знает куда. И поехал к Немиге, в квартал бывшего еврейского гетто. Там, в двухэтажном домике, охраняемом ОМОНом и рекрутами из местной "алии", открылся курс по изучению иврита.
Преподавала Ольга, молодая, смешливая, обаятельная израильтянка с "очень еврейским" типом лица, что поначалу мешало воспринять своеобразную, неведомую красоту ее. Из всех представительниц народов бывшего СССР у меня был "прокол" именно на еврейках. Появляясь перед нами, всегда со вкусом и разнообразно одетая, она садилась, положив нога на ногу, закуривая длинное "МОRЕ". Начинала урок, обращаясь, как принято у израильтян, к каждому на "ты" и по имени, будь ты хоть член Союза писателей СССР Борис Казанов, то есть я. Писателей больше не было: медики, учителя, домохозяйки, простые рабочие. Трудно и определить, кто из них кто, поскольку всех уравнивало, помимо крови, общее понятливое выражение, свойственное евреям. Занимались глубокие старики и едва ли не дети, и группа постоянно меняла свой состав, сливалась с такой же или расформировывалась совсем из-за отъезжающих в Израиль. Там были и неевреи, связанные судьбой с евреями, чувствовавшие себя среди них так же нестесненно, как я среди славян. На стенах висели портреты знаменитых евреев, в том числе и знакомых мне писателей-минчан. Увидев портреты Григория Березкина и Хаима Мальтинского, я был изумлен: отчего они сюда попали? В сущности, я был "выродком" в этой среде. Прожив полвека, совершенно не знал своего народа; стеснялся, когда шел сюда, оглядывался, как вор, при входе: вдруг кто-то заметит из знакомых? В этом смысле Ольга сделала многое, чтоб я пообвык.
Привело к ним не желание стать полноценным евреем, а необходимость: наметившаяся болезнь дочери Ани. Дало знать последствие чернобыльского облака, залившего радиоактивным дождем городок Быхов. Там жила теща, и туда Ане приходилось ездить из года в год на каникулы. В Израиле прекрасные врачи, кто об этом не знает? Условие же такое: становись жителем страны - и ты имеешь право на лечение. По иудейским законам дочь считалась нееврейкой (национальность устанавливалась по матери), но ей, молодой девушке, выпускнице института иностранных языков, не было бы, наверное, никаких препон. Я показал Аню сотруднице Израильского посольства Розе Бен-Цви. Роза меня успокоила: в Израиле нет стеснений в этом вопросе. Можно принять "гиюр", то есть стать иудейкой, так как религия определяет национальность по вере, а не по крови. Есть, например, в Израиле немало чернокожих происхожденцев из Эфиопии, считающих себя самыми что ни на есть евреями. Аня понравилась работникам Израильского культурного центра. Всех потрясла ее студенческая зачетка с круглыми пятерками. Я позабавил Розу рассказом об одной еврейской семье по соседству с нашим домом. Там светловолосая и белокожая еврейка, связав судьбу со спившимся "обелорусившимся" негром, родив от него ребенка, потом устраивала с мужем рукопашные, потешая весь двор. Обелорусившийся негр кричал жене: "Зидовка!" - собиралась толпа. Повезло, что у этой несчастной и глупой еврейки оказался толковый отец, а для черного мальчика - любящий дед. Сберег душу внука и не дал дочери окончательно пасть. Дело кончилось тем, что трое укатили в Израиль. Параллель не очевидная, но я боялся нечто подобного с Аней. Хватит того, что натерпелся сам! Я сильно переживал в последнем рейсе, узнав о ее болезни, и вернулся с созревшим намерением насчет нее. У дочери же вечная напряженка с занятиями, да и Наталья воспринимала мои заходы болезненно. Вот и пошел учиться сам; посмотреть и прикинуть. Не помышлял тогда ехать в Израиль один. Стало целью: подлечить дочь, отдать ей остаток лет. Этот план и взялся осуществлять, несмотря на свою лень, - настойчиво и непреклонно.
Слегка попривыкнув к евреям, я их сразил тем, что выучил в один присест азбуку иврита. Им было невдомек, что я, рассмотрев конфигурацию букв, выстроил из всех этих "алеф", "гимел", "далет", "каф" свой "алфавит" - набор сексуальных поз своих любовниц. Так, с помощью подружек, одолел неизвестный мне, как впервые увиденный алфавит, чем потряс сокурсников до глубин их еврейской души. Скоро я понял, что иврит одним сексом не прошибешь. Правописание не совпадало с чтением: гласные не писались, подставлялись в уме. Одно и то же слово от этого меняло смысл. Не сразу и отгадаешь в контексте, пока тщательно не проработаешь весь текст. Беглое чтение с листа не исключалось, но оно сливалось с запоминанием и отрубалось одним уроком, а дальше опять - темный лес. Все время открываешь и открываешь новые значения словесных связей, нередко изменявших смысл прочитанного на противоположный. То была трясина, в которой ученики застревали, тратя годы на жалкое лепетание... А я еще собирался одолеть святую книгу, данную евреям Б-гом, так никем не разгаданный, поистине бессмертный "Танах"!
Зверски трудной показалась мне грамматика иврита, хотя потом убедился, что она - копия русского языка. Обладая отличной памятью, натренированной рукописями, когда приходилось помногу раз переписывать сотни и сотни страниц, удерживая на весу каждую запятую, я буквально пожирал "Шеат иврит" Идит Вольпе и Эдны Лауден. Моя русская речь, заполнявшая все клеточки во мне, не сразу освободила место для другого языка. Каждый раз, готовясь к занятиям, наново восстанавливал то, что, казалось бы, уже знал и помнил твердо. Посредством грамматики, поддававшейся мне, пошел дальше. Начал изучать речевые связи, механику правописания. Тут моя стихия, мне не было равных. Теряясь, когда надо говорить, брал ручку и покрывал мгновенно полстраницы текстом из учебника, не допустив ни одного грамматического промаха. Все ж мы изучали "облегченный" иврит, рассчитанный на репатриантов, на их обвыкание в стране. Да и сам иврит был, в сущности, не совсем еврейский. Не тот древний язык, на котором писались тома "Талмуда", а попроще, изобретенный Бен Иегудой, выходцем из литовско-белорусского местечка, -чтоб привить, приноровить его к сознанию перерожденных племен рассеянного народа. В этих простейших текстах, которые с увлечением разбирал (а увлечение росло, становясь страстью), я обнаруживал какие-то пульсирующие созвучия, угадывая в них, как до этого в Ольге, неведомую красоту, не укладывавшуюся в прокрустово ложе грамматических таблиц и вытверженных словесных оборотов. Мне чудилась в них мелодия тех времен, когда евреи имели общий признак нации и еще не превратились в своих стереотипов: оперханных жидов в лапсердаках, стеснявших и отталкивавших окружающих варварским полунемецким "идиш". Взбаламучивая вялотекущую кровь народов, среди которых селились, такие вот сеяли, сеяли, сеяли семена ненависти к себе. Эта неумолимая, неутихающая злоба, переливаясь через край, оборачивалась на всех евреев. Тут как в поговорке: раз пошла такая пьянка, режь последний огурец!.. В таком понимании был воспитан я и мой отец, не знавший еврейских обычаев, всю жизнь проживший, как белорус. Отец не раз возмущался "жидами", из-за которых страдали "евреи". Но и он понимал, как нечетко это разделение, как легко попасть в "жиды". Польское словечко "жид", издавна подменявшее русское "еврей", оказалось удобным для ссылок на исторический период.