Малкид сказал: «Всяк терпеливо[114]
Внемли — история правдива.
В давным-давно минувший век
Жил в Риме некий человек.
Хоть в доме обитал чудесном,
Но дом стоял в проулке тесном —
Его расширить он не мог:
Средств не имел и на залог.
Без тяжб достаться в фут площадка
Могла б ему, дай два десятка
Он марок — не было сребра,
2120 Однако, средь его добра.
По недостатку места, с толком
Вверх дом был вытянут: к светелкам
Вели ступени; залу, пол
Настлав, под своды он подвел.
Сей горожанин по манерам
Был куртуазности примером
И, пожелав иметь подругу,
В своем краю нашел супругу.
Глупец, кто знатную берет,
Когда его бесславен род:
Ведь униженья от родни
Высокой ждут его одни.
Не смей себя считать он правым
И жениным мешать забавам,
Шпыняют все его, грозясь
Чуть что убить и бросить в грязь.
У дамы друг завелся милый,
Красой отмеченный и силой.
И сделала однажды вид
2140 Она, что хвора, что тошнит.
Заткнула рот рукой: приемы
Изменщиц низких ей знакомы.
Стараясь охать достоверней,
Затихла только пред вечерней
И, хитрости полна и зла,
С супругом рядом спать легла.
Лишь опустилась на кровать,
Как стал жену он растирать
И греть, накинул покрывала,
Она ж порывисто вздыхала.
И утешал, и тело нежно
Ей тер, но вскоре безмятежно
Уснул супруг и ни гугу —
Устал: ведь день был на торгу.
Хоть и таясь, вскочила прытко
Она; застегнута накидка;
Дверь распахнула — и бегом!
Друг сторожил снаружи дом.
Увидел, сжал в объятьях туго:
2160 „Добро пожаловать, подруга!“[115]
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Вдруг пробудился муж от сна.
Больной жены не обнаружа,
Вскочил, схватился за оружье;
Сойдя, нашел открытой дверь
И понял план их лишь теперь.
Сам он не смел сквитаться с ними:
Творилось правосудье в Риме,
И счесться ты не мог с другим,
Покуда равными судим
Не будет тот. Прибегнул к мере
Единственной он: запер двери
Изнутрь и так стал у окна,
Чтоб улица была видна.
У римлян же вошло в обычай —
Не замечая ни отличий,
Ни рода, ни заслуг персон,
Коль в одиночестве — как звон
Набата отзвучит — средь улиц
2180 Брели (а дам, что завернулись
В плащи, коль будет меньше трех),
В ночи захваченных врасплох,
На суд общины влечь — и трости
Ломать об их назавтра кости.
Числом три сотни, сторожа
Ходили, меч в руке держа,
Для поддержания порядка
По Риму. Пойманным несладко
Бывало, ибо безрассудный
Гуляка, улицей безлюдной
Шагавший, был для них, как дичь:
Найти старались и настичь.
Могли и придушить злодеи,
И голову отсечь от шеи.
Поверьте мне, когда так лют
Обычай, в нем начало смут.
Ни трусом не был, ни глупцом
Хозяин, хоть и запер дом.
Вернувшись, дверь толкнула дама:
2200 Закрыта. Убоявшись срама
При осмеянии публичном,
Коль в виде неблагоприличном
Ее застигли б, молвит: „Сир,
Зачем нарушили вы мир
Меж нас? Дотроньтесь до засова,
Откройте дверь, прильните снова
Ко мне. Мой не прошел недуг,
Стерпеть не может сердце мук“.
— „Э, нет, — он молвит, — в дом ни шагу!
И с вами я в постель не лягу.
Презрен будь тот — кто б ни был он, —
Кто верит слову подлых жен.
Мне ясно все, обман прозрачен,
Давно я вами одурачен“.
— „Ах, — та в ответ, — любезный друг,
Ваш гнев напрасен. Из порук
И клятв, пусть их не лицемеры
Давали, чтоб добиться веры
Скорей, моя правдивей всех:
2220 Я вышла вовсе не на грех,
Но в ночи ясные такие,
Бог мне свидетель, сын Марии,
Бродить приятно в тишине.
Умерьте нелюбовь ко мне.
От перекрестка звуки рога
Доносятся, еще немного —
И будет здесь дозор: убьют,
Едва заметят, прямо тут,
Не медля. Завтра ж за меня
Вам отомстит моя родня“.
— „А все ж, — он молвит, — в дом ни шагу!
И с вами я в постель не лягу“.
Поняв, что внутрь ей не войти
И к примиренью нет пути,
Вмиг предалась коварным планам
Она, чтоб взять его обманом.
И обратилась вновь, вложив
Всю душу в горестный призыв:
„Судья мне бог, что спас Лонгина,[116] —
2240 Вы, вы всего первопричина,
Я ваша плоть и кровь, мой друг,
Произведенье ваших рук.
Теперь мне надо вас покинуть,
Что значит — умереть и сгинуть.
Колодец вижу — решено:
Бросаюсь и иду на дно.
Уж лучше прыгнуть в глубь колодца,
Чем век с людской хулой бороться“.
вернуться
114
вернуться
115
вернуться
116