Как-то он вернулся из лесу раньше, чем обычно. Запаздывая с обедом, Клавдия метнулась с крыльца, схватила колун и умело ударила по березовой плахе.
Яков молча отобрал колун, легко развалил плаху надвое.
— Спасибо, — кивнула Клавдия, минуту спустя набрав тонких поленьев, и не упрекнула, а объяснила: — Опять Тимофей забыл.
Радуясь возможности поразмяться, Яков наворотил целую гору дров, рубашка на его плечах взмокла.
— Хватит, хватит, куда столько! — снова выйдя из дому, остановила его Клавдия.
— Пускай сохнут. — Яков опустил колун, вытер лоб. — Не женская это работа.
— В деревне ко всему привыкнешь, — тихонько, не жалуясь, сказала Клавдия. — Разве же его каждый день дождешься?
Молчание было нарушено, Яков поинтересовался:
— Все спросить хочу: сколько тебе лет?
— Мне? — Серые с крапинками глаза глянули на него удивленно и тотчас ушли в сторону. — Двадцать один… скоро будет.
— Это когда же ты замуж-то вышла?
Чистые щеки Клавдии до самых висков порозовели.
— В семнадцать.
— А что ж так рано?
— Ну как рано? — Клавдия помялась, говорить неправду она, видимо, не умела. — Мать схоронили, отец другую привел… Тимофей и посватался. Первый парень на деревне был.
Она неприметно усмехнулась, или, может быть, Якову это только показалось.
— А не скучно тут все время жить?
— Привычно… Да и скучать-то некогда: весь день на ногах. — Клавдия прислушалась, темно-русые брови ее чутко взлетели. — Похож, едет…
И торопливо ушла, захватив еще несколько поленьев.
Скучать ей действительно было некогда. Чуть свет, когда над низиной клубился туман и холодными зернами росы блестели травы, она доила корову; потом прибиралась по дому, стирала, готовила обед, по пятам за ней, требуя внимания, следовала дочка. В полдень, когда зной становился особенно тягучим, просто нестерпимым, всякая жизнь на усадьбе стихала, под вечер все начиналось сызнова — корова, скотина, чай, ужин, посуда… Тимофей помогал ей только тем, что доставлял дрова да с утра привозил с родника в железной бочке воду. Поставленная вначале в тени, а потом оказавшись на самом пригреве, вода вскоре едва ли не кипела, и Клавдии приходилось не один раз сходить и на колодец.
Возвращаясь с речки, Яков помог ей вынести в гору два тяжелых конных ведра. Не зная, куда деть пустые незанятые руки, она шла за ним, от неловкости конфузясь.
— Не заведено у нас, чтоб мужчина воду носил.
— Плохо, что не заведено.
Чем лучше Яков узнавал ее, тем больше нравился ему ее терпеливый, услужливый характер с угадываемой за этими чертами мягкого человека стойкостью в чем-то самом основном. Внешняя, по первым впечатлениям, ее замкнутость, сдержанность оказывались на поверку не чем иным, как обычной застенчивостью: почти четыре года на отшибе от людей что-нибудь да значили.
А к людям Клавдия тянулась. Тяга это — к общению, ко всему, чего она была лишена тут, хотя Тимофей, наоборот, считал, что жена его ни в чем не нуждается и всем довольна, — тяга эта проявлялась, помимо ее воли, во всем.
В одно из воскресений она с Тимофеем собралась после обеда съездить в село. Полная нетерпения, нарядная, Клавдия сидела на лавочке, ожидала мужа: чисто выбритый, в наглаженных брюках, в полуботинках, тот, стоя у телеги, разговаривал с неурочным посетителем. В легком платье с пояском, в черных лодочках, надушенная какими-то крепкими, не очень хорошими духами, она поминутно поправляла дочке бант, обеспокоенно наставляла Якова, что и где он найдет, когда захочет есть.
— А то поедемте с нами. Там народ, весело… — И привела самый веский довод: — Кино поглядим.
Яков не сдержал невольной улыбки — щеки Клавдии порозовели.
— Вам-то не в диковину. Вы там, наверно, и в театр ходите.
— Конечно.
— Я еще дома жила, девчонкой — к нам артисты из Пензы приезжали. — Клавдия тихонько вздохнула.
Оставшись один, Яков вступил в единовластное владение всеми окрестными землями, лесами и водами, провел по-своему неповторимый день. Тишина, безлюдье, ощущение безграничной свободы. Впервые мелькнула мысль: а не поселиться ли навсегда в таком уголке? — лет до ста наверняка проживешь! И тотчас почувствовал, как все в нем решительно запротестовало: нет, нет, нет! Каждому, видимо, свое: лишиться друзей, не видеть высоких застекленных сводов депо, из-под которых каждое утро Яков выезжал на своем ЧС-2, он уже не мог. К концу второй недели здесь Яков и так с трудом удерживал себя от внезапных желаний добежать до разъезда и сесть в первую же электричку. Да, без людей долго он не мог, и, хотя личная свобода была полнейшей, под вечер он заскучал. Прихлебывая в одиночестве молоко, Яков поймал себя на том, что прислушивается, не раздастся ли в тишине поскрипывание колес…