Вернулись хозяева поздно, и, едва только подвода остановилась, Яков понял: что-то неладно.
Передав ему на руки уснувшую дочку, Клавдия спрыгнула, голос ее жалко дрогнул:
— Съездили!..
Тимофей выбрался, тяжело хватаясь за телегу. Пошатываясь и сопя, он направился к дому, требовательно скомандовал:
— Клавк, айда спать!
— Да отстань ты, наказанье мое! — удерживая близкие слезы, зло крикнула Клавдия. — Хоть бы лошадь распряг!..
Утром Тимофей разбудил Якова, попросил трешку и вернулся к завтраку как ни в чем не бывало, веселый и разговорчивый.
— Зря ты, мужик, так пьешь, — не удержался Яков. — И себе, и жене своей жизнь отравляешь. Не видишь разве?
— Пошел ты! — незлобиво ругнулся Тимофей и с наигранной ленцой, сквозь которую отчетливо прозвучала угроза, посоветовал: — Ты вот что, парень, не встревай-ка, куда тебя не просят. Да по-хорошему прошу: смотри ей байками этими голову не задури. Человек ты городской. Ты по-своему живешь, мы — по-своему. Тебя завтра ветром сдует — тебя и нет. А ей тут со мной век вековать. Молчишь?.. Ну так оно и лучше.
В словах Тимофея опять была своя правда, нисколько, конечно, Якова не поколебавшая. Как и в первый раз, спор они вели не на равных: чувствуя свою слабину, Тимофей сразу же напоминал Якову, что он тут — только квартирант, чужой человек. Поневоле приходилось умолкать, ничего не доказав. Яков сердился на себя. Да, правильно, он тут — посторонний. Но должен ли он оставаться безучастным, если рядом с ним другому человеку приходится солоно? Где эта мера — должен, не должен?.. А если должен помочь, тогда — чем, как? Доказывать Тимофею — что об стену горохом. Посоветовать Клавдии: бросай, мол, тут все к чертовой матери, поступай на работу и живи, как все люди? Да имеет ли он право на такие советы? И разве она спрашивает их! А семья, дочь? Нужны ей такие советы, как прошлогодний снег!.. Не находя ответа, Яков потихоньку поругивал себя. Что все-таки за характер у него такой дурацкий? Во всякие, не имеющие к нему отношения истории он ввязывался и на работе, набивал, как говорят, себе шишки на лбу. Начальник депо, толстячок с бритой головой, выговаривал ему после общих собраний почти так же, как нынче Тимофей:
— Ну что ты за человек, Яков Гаврилыч! Машинист великолепный, гордость, можно сказать, наша! Работай себе, красуйся. А ты из-за какого-то ученичка в драку, как петух, лезешь. И себе, и людям нервы портишь!..
Клавдия о воскресном инциденте помалкивала — то ли не желая бередить себя, то ли, наоборот, давно свыкшись, забыла обо всем, и тогда бестолковое заступничество Якова, его раздумья оказывались смешными, ненужными. И все-таки — нет, она все помнила: сколько раз, разговаривая, она быстро взглядывала на него, будто благодарила за то, что ни о чем не напомнил ей. А разговаривали они теперь, пожалуй, даже чаще, всякий раз — по какому-то молчаливому уговору — расходясь в стороны, как только показывался Тимофей.
Штопая Якову прохудившуюся на локте рубашку, Клавдия спросила:
— Вы чего ж это до сих пор без жены живете?
— Да так как-то, — Яков пожал плечами. — Не получилось.
— А была?
— Была… Невеста.
— И что же? — Перекусив белыми плотными зубами нитку, Клавдия впервые так прямо и долго смотрела на него.
— Поехал переучиваться на курсы — когда на электровоз переводили. Вернулся — она уже замужем. — Яков усмехнулся, удивившись про себя, что о своей горькой обиде, о которой еще недавно было больно даже думать, он впервые рассказал так спокойно и коротко.
— Ничего, другую найдете, — убежденно, тоном старшей, утешила Клавдия.
— Ма-ам! — протяжно позвала Рая, показавшись на крыльце.
— Иди сюда, дочка.
Заспанная, в одних красных трусиках, а сама беленькая, Рая побежала к матери и, наступив на что-то, замотала ногой, испуганно заревела: из пятки у нее хлестала кровь.
— Вот ты грех еще! — довольно спокойно, как о чем-то привычном, сказала Клавдия, подхватив дочку на руки. — Ничего, сейчас мы ее тряпочкой завяжем.
— У меня бинт есть, — вспомнил Яков.
Он сбегал за индивидуальным пакетом, отшвырнув по пути зеленый осколок бутылки, взял Раю к себе на колени.
— Промыть сначала нужно, воды неси.
Довольно глубокий порез промыли, залили йодом; обхватив Якова за шею, малышка шмыгала носом, всхлипывала и, успокаиваясь, смотрела, как дядя ловко, крест-накрест, завязывает ей ногу.