1931 год. Неподалеку от Загорова ликвидирована бандитская шайка. Отобранные золотые кольца переданы детдому, на них в пензенском торгсине куплено 250 метров ситца — на платья для девочек — и сахар…
Да!.. Закуриваю и пытаюсь мелкими ребячьими шажками ходить по номеру, — отведенного пространства не хватает на два обычных нормальных шага. Больше всего трогает, волнует вот это — «валенок еще не было» и что на отнятое у бандитов золото купили ситец на платья для девочек. Дело даже не в том, что такого не придумаешь, — предельно короткие строчки поражают своей простотой, скрытой в них суровой нежностью.
У каждого бывают моменты, когда нужно с кем-то поговорить. Выложить, что гнетет либо переполняет тебя, от чего-то уйти, в чем-то утвердиться или, наоборот, окончательно разувериться, либо еще по какой-то подобной причине. В таких случаях литератор и берется за перо — ибо его работа и есть вызванный внутренней потребностью разговор с читателем.
Не знаю, для кого как, для меня понятие «читатель» никогда не было отвлеченным, а совершенно конкретным: я всегда адресуюсь к своему поколению, к своим сверстникам. Людям рождения двадцатых годов. Получившим в тридцать пятом — тридцать седьмом комсомольские билеты. Оставившим свою юность — как штатскую одежду — на призывных пунктах сорок первого. У которых сейчас седина да лысины, под глазами — нередко из-за нездоровых почек — натекают мешки, но в груди у которых бьется по-прежнему молодое сердце. Всякий пишущий, по моему глубокому убеждению, должен писать свое время. Исторические полотна и фантастика только подтверждают это: и в далекое прошлое и в еще более далекое будущее историк и фантаст вглядываются с позиций нынешнего.
…Все это, наверно, читается долго, — как ощущение, как мысль проносится мгновенно. Прислушиваясь к тишине — угомонилась, утихла районная гостиница, — я кладу на стол, под ровный круг света бумагу и наискосок, развешивая над ней облака табачного дыма, пишу.
Дорогой друг!
Договоримся поначалу, что будем — на Вы. На шестом десятке люди становятся несколько старомодными, щепетильными, да и никогда «тыканье» без разбора, направо и налево, не было признаком ни простоты, ни тем паче — вежливости. Не говоря уже о тех случаях, когда руководящее лицо, независимо от ранга, «тычет» подчиненному, а тот, старше его, почтительно «выкает». Чего доброго, в ненаказуемом этом угодничестве мы эдак скоро и сладенько «с» в обиход пустим: «Вы-с!»
В книгах обычно не принято вот так, напрямую, обращаться к своему читателю. Очень возможно, что неодобрительно отнесутся к этому письму критики, строго стоящие на страже жанровых законов, — они, эти законы, существуют, и, сознаюсь, не мне бы их нарушать. Допускаю также, что мой будущий редактор, прочитав письмо, пресловутым красным карандашом поставит огромный знак вопроса: а нужно ли оно?
Но — если уж с первой страницы пригласил Вас быть соучастником поездки в Загорово — воспользуюсь и возможностью поговорить с глазу на глаз. Тем более что разговор наш — о самом главном: о детях.
Взволновали меня эти лаконичные записи в альбоме, — убежден, что не оставят они равнодушными и Вас. Помните, начинаются они с восемнадцатого года? — мы с Вами родились попозже, но по книгам, кинофильмам, по песням и рассказам родителей знаем «боевой восемнадцатый» так, словно сами пережили его. Первый год Советской власти — скрытое и открытое сопротивление всем ее усилиям; притаившиеся, как клопы в щелях, сытые обыватели, выжидательно прикидывающие: а куда повернет? Уходящие на фронты отряды красных добровольцев и бесконечные очереди к булочным, где былые запахи сдобы сменились кисловатым духом пайкового хлеба. Война, интервенция, мятежи, и в такое время Совнарком принимает декрет об организации детских домов. Советская власть не хочет, не может допустить, чтобы дети — будущее страны — пухли от голода, давили тифозных вшей, попрошайничали, ехали, гроздьями повиснув на буферах и подножках теплушек, — в поисках своих Ташкентов, городов хлебных…
Во исполнение декрета в уездном городке Загорове люди в кожаных куртках, обходя улицу за улицей, прикидывали, какое помещение занять под детский дом. Чтобы — надежней, покрепче. Покои игуменьи? — очень даже подходящие. Мать игуменья громы небесные мечет, монашки, как черные кошки, шипят. Ничего, управимся — вовсе эту лавочку прикроем: бога нет, религия — опиум для народа! Устраивайтесь, ребятишки; ваши отцы погибли за революцию — революция не забыла про вас. Растите, учитесь. Со жратвой пока туговато — наладится, кусок хлеба есть, чечевица да овес — какой-никакой, а приварок. Погодите, малые, — все у вас будет!..