Козин усмехается, усмешка — успеваю заметить, отворачиваясь, — хмурая, и тем удивительнее, что в голосе его звучит не горечь, не обида, а теплота, одобрение, гордость:
— Он всегда такой в главном был — прямой… Нет, говорю, Сергей: не только в поступках — в мыслях, в помыслах ничего худого не сделал. Ни единой капли. Иначе, спрашиваю, как бы я к тебе пришел?.. Засмеялся. Да легко так — как в мальчишках разве. «Все, Ленька, все! Ну давай, что ли, чокнемся! Мужики мы или нет?» Выпил, и головой своей большущей замотал. Яблоко грызет — тут же с ветки снял. «Не в ладах я, объясняет, с этой штукой — сердце прихватывает. Это уж за тебя». А я сижу — мелкими глотками тяну — коньяк какой-то хороший. И не закусываю, конечно, — не до того еще. Он и спрашивает: «А ты там — пил?» Вот это, говорю, было. Правда, не коньяк — дерьмо всякое. Водились бы деньги, — может бы, говорю, и спился… Сидим так за столом — между нами бутылка, закуска какая-то на тарелке, яблоки — прямо на ветках. Луна поднялась — все видно. Как в Ленинграде — когда белые ночи… И разглядываем друг друга. Он — в пиджачке, рубаха по вороту расстегнута, виски, вижу, белеть начали. Да залысины побольше стали. Глазами блестит — захмелел с непривычки. И удивляется: «Ленька, Ленька, дружище ты мой дорогой! Куда же ты свои кудри дел?» Под луной-то, наверно, блестел я здорово — лысиной своей. Волосы у меня, правда, когда-то недурные были — курчавились… Да все, мол, там же — в Ленинграде оставил, в блокаду. Это еще на затылке после отросли, а то один пушок и остался. Как у цыпленка-недоноска… Ты, спрашиваю, слышал, как мой сынок, Митя, погиб?.. Положил свою руку на мою, — сжал. «Знаю, слышал. Может, говорит, Леня, не надо тебе сейчас об этом?» Почему ж, мол, не надо? — надо в своих грехах каяться. Сначала в Нью-Йорке, в нашем посольстве. Потом — в соответствующих органах — в Москве, в нашем посольстве. Потом — в соответствующих органах в области. Как же тебе — другу — не рассказать? Если мне это больше нужно, чем тебе?»
Вчера, впервые услышав о Козине, сегодня утром, отправляясь к нему в школу, час-полтора назад, когда пришли в парк и сели на эту скамейку, я давал себе слово не касаться «американской» стороны его биографии; и одновременно, подогреваемый неистребимым журналистским любопытством, втайне надеялся, ждал, что он, хотя бы случайно, вскользь, сам затронет эту тему. Сейчас же, когда он, безо всяких вопросов и понуканий, внешне очень спокойно говорит о трудной, самой сложной полосе своей жизни, мне почему-то хочется остановить его словами Орлова: «Может, не надо об этом, Леонид Иванович, а?..» Слушаю его, удивляюсь, как порой причудливо складываются человеческие судьбы, и начинаю, кажется, верить в фатальное.
Мог ли, например, молодой педагог-математик, отец двух детишек и счастливый муж, предположить, что жизнь швырнет его за океан? Вряд ли… После прорыва блокады — неокрепший, потерявший половину зубов лейтенант-артиллерист получил из дому страшную весть: под Загоровым, в пургу, замерз его семилетний сын Митя. В тот же день, когда пришло это дикое письмо, был контужен, попал в плен. Кочевал из лагеря в лагерь, пока не очутится в Западной Германии, где и застал его конец войны. Казалось бы, — все кончилось, но все только начиналось. Советской комендатуры не было. Пробиться к своим из опекаемых «союзниками» лагерей для перемещенных лиц оказалось не легче, чем бежать из фашистских застенков.
— Недавно я видел кинокартину — как такие же перемещенные добивались отправки домой. — Леонид Иванович закуривает, не знаю уж, какую по счету, папиросу, мельком взглядывает на часы. — Правдивая картина — так оно в действительности и было. Теперь, конечно, смешно, наивно: я согласился поехать в Калифорнию, поверив, что из Америки, где есть советское посольство, попасть домой легче всего. Если бы!..
По мере рассказа и мне начинает казаться, что смотрю знакомый фильм: переполненный вонючий трюм, в который тараном бьет разбушевавшийся океан; жесткий карантин и дотошный осмотр-обыск, — так осматривают закупленный где-то рабочий скот; изнурительная работа на плантациях, с настоящими, а не киношными надсмотрщиками. И почти обязательно на сотню измученных, ошеломленных и тоскующих по дому людей — одна какая-нибудь отпетая сволочь из предателей, как правило быстро акклиматизировавшаяся…