Козин туповато взглянул на стакан, не понимая, зачем он тут — на краю стола, возле него, — устало осведомился:
— И что же теперь надо делать?
— Ничего не делать! — отрезал Орлов; он сердито повертел головой — словно расстегнутый и откинутый ворот рубахи мешал ему. — Этому перестраховщику, этому сосунку я сказал: хотите увольнять — увольняйте и меня. Хватит!
Козин наконец сообразил, что вода в стакане — для него, жадно выпил; спекшимся губам, пересохшей гортани сразу стало легче, вместе с физическим облегчением пришла и равнодушная рассудочная ясность.
— Уйду я. Тебе-то зачем?
Орлов взорвался, от малиновых залысин гневная тяжелая кровь хлынула в лицо, по щекам, к раздвоенному ложбинкой подбородку, по пути обдала, ошпарила мгновенно заалевшие крупные уши.
— Ерунду городишь! Не видишь, что все белыми нитками шито? Маркелову для отвода глаз приплели. Человек тут всю жизнь проработал, на пенсию с почестями провожать будем! Тебя, что ли, не проверяли? Пускай еще сто раз проверяют! Я ему сказал: руку на отсечение за тебя отдаю! Пойми ты: я, я кому-то поперек горла встал! Не впервые. И от какой-то дряни — в кусты сразу? Этому нас с тобой война, жизнь учила? — Как минуту назад Козин, Орлов залпом выпил воды, более сдержанно сказал: — Бери бумагу — пиши коротко объяснение. Что все — вранье! Что лекция твоя, беседа — объективна. Никакой в ней крамолы не было. Я же слушал — ты даже осторожничал, если на то пошло. Пиши, остальное, что надо, я добавлю.
Вероятно, Орлов во многом был прав, может — во всем прав; вполне возможно, что грязная эта кляуза действительно в основном была направлена против него — все так, и все-таки Козин отказался.
— Не буду.
— Будешь! — опять срываясь, прикрикнул Орлов, бросил на стол чистый лист бумаги; хваленое его спокойствие, выдержка, которыми все в детдоме восхищались, тоже, оказывается, имели свои пределы и давались не даром.
— Это отвратительно, — отвечать на анонимку!
— Ах, какое прекраснодушие! — зло передразнил Орлов. — Да, отвратительно! А что я могу, если этому молодому чинуше на бумагу бумага нужна? Ты думаешь, я ему об этом не сказал? Как же! Я ему полностью свою точку зрения изложил. Что настанет время, когда анонимка будет считаться похвалой человеку. На всякое дерьмо анонимки не пишут! Давай — жду!
Все с той же холодной рассудочной ясностью Козин размашисто написал — прошу освободить от занимаемой должности воспитателя, — вернул бумагу Орлову.
— Леонид, не дури! — прочитав, возмутился тот и сложил лист вдвое. — Сейчас я твою писульку…
— Не смей! — тонко, почти фальцетом предупредил Козин. — Я тебе сейчас — не Ленька! Ты мне сейчас — директор! Заявление подано официально. Все!..
Лягнув ненароком стул, он выскочил из кабинета и, грохоча своими прочнейшими американскими башмаками, ринулся к выходу.
В детдом он больше не вернулся.
— Такие вот коврижки! — Леонид Иванович по-прежнему лежит на животе, подперев рукой подбородок, покусывает травинку… — Может, конечно, и глупо — что заупрямился, но, в общем, не вернулся… Залег, как медведь в берлоге. Подымался — поесть. Да когда Сергей приходил. Теперь понимаю: нужно было кризис перенести. О работе на будущее не беспокоился — в любую контору счетоводом мог пойти. Сторожем, подсобником — кем угодно. Без работы не останусь, это я знал: не в Америке… А в начале декабря, через месяц, в районо вызвали. К тому самому заву, который уволить требовал. Накрутили его где-то и определенно — не без участия Сергея. Мужик-то, к слову, неплохой оказался: молодой, неглупый. Больно уж, правда, заинструктированный. Так и начал: «Есть, говорит, указание…» Предложил на выбор: либо в детдом вернуться, либо, лучше того, — во вторую школу, математичка в декретный ушла. Конечно же — в школу! В которой и поныне пребываю…
Хмыкнув, Леонид Иванович садится, другим — деловым тоном предлагает:
— Угостить вас квасом? Холодным, ядреным!
— Недурно бы.
— Пошли. Заодно и келью мою холостяцкую посмотрите.
В преисподнюю спускаются, — мы, наоборот, поднимаемся: с каждой ступенькой по крытой деревянной лестнице духота все плотнее и горячее, взмокшая под рубашкой майка прилипает к телу. Через кухню — с газовой плитой и двумя одинаковыми холодильниками — проходим в продолговатую комнату; в ней на первый взгляд всего три предмета: сколоченные из досок книжные стеллажи, слева по стене, почти до потолка, диван-кровать, справа, и письменный стол у распахнутого во двор окна; стул, настольная лампа под зеленым матерчатым колпаком и кресло в углу — это уже детали.