— Жизнь Сергея интересна не бытовыми подробностями. Жил, как все: неплохо и не больно здорово — обычно… Человек, прежде всего, — его характер, поступки, убеждения. Его дело. И вот по этим-то статьям человек он был — необычный. Крупный. И все в нем было — крупно. Даже — контрасты. — Помедлив, Леонид Иванович почти дословно повторяет то, о чем упоминала и Софья Маркеловна, — так, вероятно, некоторые черты Орлова бросались в глаза всем, кто знал его: — В обиходе он очень тактичный был. Стеснительный, можно сказать — застенчивый. А что уж касалось убеждений, принципов — никаких компромиссов. В одном случае до застенчивости, в другом — до резкости. И все ведь уживалось! Я сначала считал — противоречивость. Потом понял: нет, цельность. Дураки на его прямоту обижались. Умные — ценили. Не умел, не мог он душой кривить. Ни в большом, ни в малом… На другой день, как расстался я с детдомом, пришел — с выговором. «В глупое ты меня положение поставил. Ребята из твоей группы спрашивают, где Леонид Иванович? Что я им ответить должен?» Да что, мол, угодно! Скажи — не понравилась работа. Или, наоборот, — не справился. На другую перешел. Ох, важность какая!.. Рассердился. «Да, говорит, важность, и огромная! Потому что вес твои варианты — вранье. А ребята привыкли верить, Их нельзя обманывать. Они любую фальшь лучше нас чувствуют». Меня тоже, конечно, задело — и без того взвинченный был. Тогда, говорю, возьми да и вылежи им — правду! Он сразу и засмеялся: «Ох, Ленька, Ленька, — ну, конечно же, выложил. Как же иначе?» — «Что ты им, спрашиваю, выложил?» — «То, что было, отвечает. Что какая-то подленькая душонка написала кляузу. А ты оскорбился и хлопнул дверью». — «Зачем, спрашиваю, ты это сказал?» — «А затем, говорит, Леня, что завтра им в жизнь уходить. И нельзя, чтобы они уходили с червоточиной. Зная, что можно обманывать. Ну, и еще одна несущественная мелочь: сам я, — понимаешь, — сам не хочу, чтобы глаза у меня, как у жулика бегали!» — «Тогда, говорю, ты непоследователен. Уйдут твои ребята, зная, что директор у них кристальной честности. Прекрасно! Но уйдут, помимо того, зная, что восторжествовало все-таки не добро, а зло. Не твоя неподкупная правда, а чье-то вранье, ложь!» Опять набычился, шею потер. «И так может быть. Если каждый будет, как ты — в кусты сразу. Переживания собственные смаковать…» Догадываюсь: пошумел он, поездил — пока все утряслось. Хотя от всего отказался. Из районо я тогда — прямиком к нему. Да грубовато так — оттого, что волновался: «Ну, что ж, Серега, — пришел тебе в ноги поклониться». А он в том же тоне: «Иди ты!.. Да если хочешь знать, я для тебя пальцем о палец не стукнул. Больно ты мне нужен!..»
Рассмеявшись, Леонид Иванович разводит и шлепает руками по коленям — будто извиняясь за то, что вынужден упоминать о таких смешных пустяках.
— Вот он такой был: и мягкий, и ершистый. Говорю вам — все вместе в нем уживалось. Очень он мне много дал — как педагогу. Ко всему у него был свой подход, на все — свой взгляд. И всегда — исходя из обстоятельств, из условий. Заметил я как-то, к примеру: детишек любит, привязан к ним, а к себе домой ни разу не позовет. Спрашиваю: почему? «Нельзя, говорит, Леня. Вот если б всех мог позвать — с удовольствием, с великой охотой! Эдакое бы коллективное чаепитие с разговорами, с песнями, со сказками. — И плечами пожал, вздохнул: — Не получается: некуда, — ни в садике у меня, ни во дворе не поместятся. А одного-двух звать — не имею права. Смотри, сколько вреда сразу: они будут — любимчики, я — несправедливый, предвзятый и еще какой-то. Остальные — обиженные».
— А верно ведь!
— Конечно, верно, — кивает Козин. — Сколько он подобных уроков педагогики преподал — не сочтешь… Про него частенько говорили: чего, дескать, Орлову не работать — с таким коллективом! Коллектив действительно был дружный, увлеченный. Пост-фактум, так сказать, — жалею, что не пришлось задержаться в нем. Но тогда уж, ради справедливости, нужно было говорить и о том, что коллектив не с неба свалился — Орлов же его и создал. На первый-то взгляд, люди у него самые заурядные были. Некоторые даже без педагогического образования. Как та же Софья Маркеловна, допустим. Или была тогда воспитательница Ольга Саввишна — сказочница превеликая. Так как же он с ними и работал! Изо дня в день, из года в год. Исподволь, методично, продуманно. Я на двух-трех советах успел у него побывать, и то понял: школа. Он и вопросы на совет выносил неожиданные. Вроде: «Что такое переходный возраст и почему хуже стала учиться Маша Иванова?» Вопрос двухэтажный, в нем уже и ответ будто содержится. А мы, помню, сидим, спорим, горячимся, — думаем, ищем! Сергей, кстати, и тут, на советах, по-своему держался. Как в сторонке: слушает, иногда реплику подкинет и помалкивает — мнения своего не навязывая. Зато случалось — когда какое-то решение требовалось — по-своему решал. Покраснеет, от смущения скаламбурит — спасибо совету за совет, — а поступит иначе. И, причем, обязательно объяснит — почему. Людям с ним было интересно работать. Каждый чувствовал, что он — необходим. Что делает первое на земле дело — детей воспитывает, Сергей не уставал повторять это. О детях он вообще говорил — значительно. Помню его выражение: «Дети — основное достояние нации». Я, знаете, с некоторым опозданием прочитал книжки Сухомлинского. Конечно — явление! Но еще порадовался, погордился и по другой причине: Сергей — той же величины был. Уверяю вас — не преувеличиваю. Верю — и сейчас в наших школах Сухомлинские есть. Пускай пока и безвестные…