— Откуда у тебя такие сведения? — спросила я. Он сказал, что услышал об этом от священника, отправлявшего ночную службу во дворце, когда начали распространяться слухи о Садако. На прошлой неделе этот священник возвратился в Енрякудзи и доложил новости настоятелю. Во время обеда Рюен нечаянно подслушал их разговор.
— Какой ловкий этот Канецуке, — заметил мой брат, — за несколько месяцев соблазнить двух принцесс!
Я ответила, что слышала, что он действительно обаятельный мужчина. Его ловкость, как это называет Рюен, меня не удивляет.
— Да, — холодно заметил Рюен, — мне трудно представить, что это могло бы тебя удивить. — Он слышал, что Канецуке прекрасно владеет словом и обладает многими другими достоинствами.
— У него прекрасный почерк. Лучше, чем у тебя, — сказала я с излишней горячностью.
— Правда? Возможно, когда закончится его изгнание, он предложит настоятелю свои услуги в качестве секретаря. Нет сомнения, что эти долгие месяцы и направят его мысли в сторону религии.
— Он никогда не сможет выполнять такую роль так же хорошо, как ты. И, конечно, он не столь осмотрителен.
— Я действительно не имею привычки поступать опрометчиво, — согласился Рюен. — Если же это случается, то ты первая, кто выигрывает от этого.
— Если ты так заинтересован в моей осведомленности, скажи мне, как воспринял император новость о Садако и Канецуке?
— Хуже, чем ты могла бы ожидать, — ответил Рюен. — Тот священник рассказал мне, что, услышав новость, его величество всю ночь совещался с министрами в своих покоях в Сейриоден. В какой-то момент он даже грозился убить Канецуке!
Убить! Я похолодела от ужаса. Но ничего не сказала и была благодарна ширме, за которой могла скрыть свои чувства.
Когда дошло до этого, продолжил Рюен, выступил министр левых и попытался убедить императора в том, что гораздо опаснее приговорить Канецуке к смерти, чем оставить его жить в Акаси. Он напомнил ему историю Сугавары но Мичизане, который умер в изгнании и возвратился в виде разгневанного призрака. Какого возмездия потребовал Сугавара! Он поджег Большой дворец, последовали пожары, наводнения и землетрясения.
Потом выступил священник и тоже попытался успокоить своего господина, напомнив, что прошло шестнадцать или чуть больше лет со времени смерти этого аристократа, который умер по повелению императора. Конечно же, император не желает рисковать будущим своей души, приказав казнить Канецуке.
Таким образом, сказал мне Рюен, им удалось убедить императора принять разумное решение — настолько разумное, насколько этого можно было ожидать от пьяного человека в припадке ярости. Вскоре после рассвета придворным удалось уговорить императора лечь спать, священник слышал его храп из-за занавесок кровати.
Пока я слушала этот рассказ, мне стало так холодно, что я вся дрожала. Я силилась скрыть дрожь в голосе:
— Надеюсь, ты простишь меня, — сказала я, — но я очень устала. Сегодня вечером будет концерт, и мне надо немного отдохнуть, прежде чем начать одеваться.
— Конечно, — ответил Рюен с нетипичной для него мягкостью. Интересно, не возникла ли у него мысль, что моя скованность имела причиной что-нибудь иное, помимо страха за Канецуке. — Я буду присматривать за тобой во время своего пребывания в столице, — закончил он нашу беседу.
И он ушел. Как Рюен, должно быть, радовался, покидая владения ревнивых женщин! Исходившее от него чувство облегчения казалось осязаемым — или я вообразила это в своем воспаленном мозгу? — и витало в воздухе, как запах благовоний, пропитавших его одежду.
Утро одиннадцатого дня Двенадцатого месяца. Небо необыкновенно чистое, цвета лазури. Солнечные лучи, отражаясь от белого снега, слепят глаза. Сосульки сверкают, как хрустальные четки. Я встала на колени перед доской для письма, глядя на снег и думая о богослужении, посвященном мольбе о примирении. Неужели это случилось только прошлой ночью? Казалось, что миновало много дней.
Мы стояли в Большом парадном зале, сотни и сотни людей теснились так, что помяли одежду. Я видела, как прошел Рюен, хотя он меня не заметил. Сейчас он высокий и худощавый, у него резкие черты лица, бритый череп отдает синевой. Его красное одеяние дразнило меня своей сияющей чистотой. Когда начались песнопения, мне показалось, что я расслышала его голос, хотя, возможно, я ошибалась.
Среди множества лиц я искала лицо Садако. Наконец толпа зашевелилась, и я увидела ее. Она стояла недалеко от возвышения для императорского балдахина, около своей сводной сестры. На ней были белые одежды — как будто в насмешку? — украшенные рисунком с побегами сливы. Жрица стояла, опустив глаза, лицо наполовину скрыто за веером. Садако, напротив, устремила взгляд вперед, ее глаза сверкали. Во все время песнопений и чтения молитв я наблюдала за ней. Ее неподвижный взор казался таким же неумолимым, как у золоченой статуи Будды.