Бузен сообщила, что Рейзей сидел в паланкине вместе со своим отцом. Для мальчика это была первая охота. Интересно, разрешат ли ему ехать верхом и взять в руки лук, или приличия обяжут его остаться в паланкине и наблюдать за охотой из-за парчовых занавесок?
Всю вторую половину дня мои мысли захвачены охотой. Я видела происходящее так отчетливо, как будто это были нарисованные на ширме сцены, подобно тому, как видел охоту император, удобно расположившийся в паланкине среди мехов и подушек. Правители еще более несвободны, чем соколы, которые во время охоты получают несколько часов воли, прежде чем их возвратят обратно в клетки.
Я подумала о Канецуке: интересно, ездит ли он на охоту там, в Акаси, на своей занесенной снегом чалой лошади. Возможно, именно потому, что я тосковала по нему, поздно вечером я выехала в своем экипаже и наблюдала, как мужчины возвращались верхом через ворота Сузаку.
Снегопад прекратился, стало очень тихо. В безлунную ночь звезды сияли особенно ярко.
Мужчины громко кричали и смеялись, собаки скакали у их ног. Мороз инеем осел на крупах лошадей и на ярких плащах всадников. С седел свисали припорошенные снегом тушки убитых птиц. Они казались издевкой над самими собой. Журавли, чьи сказочные жизни грубо оборвали, выглядели тяжелыми и неуклюжими, как мешки с рисом. Парочки мандариновых уток оставались преданными друг другу даже в смерти. Ставшие вдруг жалкими шеи диких гусей, лишенных возможности протестовать против своей участи, раскачивались при движении лошади.
Чей-то крик привлек мое внимание. Я посмотрела в сторону ворот: несколько человек вносили во двор паланкин, крыша которого провисла от толстого слоя снега. Как они устали! Лицо одного из носильщиков было совершенно белым. Тут из паланкина вышел император, его глаза блестели, щеки пылали от выпитого вина, ему было жарко в теплой мантии.
Рейзей спал. Слуга подхватил его и передал императору, который настаивал на том, чтобы самому перенести его на носилки, на которых их доставят в Сейриоден.
Внезапно меня пронзила острая боль, у меня перехватило дыхание. Мой собственный сын никогда не узнает объятий родного отца. Никогда, даже во сне, не ощутит он этой особого рода нежности.
По слухам, бывший губернатор Ийё возглавил восстание на юге страны. Его люди захватили сотни лодок и совершают набеги по всему побережью. Даже на севере Кюсю поселения разграблены, а постройки сожжены. Однако мы не знаем точно, какие города подверглись нападению, я могу лишь надеяться, что мой сын в безопасности. С осени не получила от Такуми ни одного письма, но я связывала это с сильными ветрами и штормами на море, а не с опустошительными набегами разбойников.
Как тяжело пребывать в неизвестности! Не знаешь, можно ли верить молве. У императора много врагов, они есть даже в его собственной семье, и эти враги не считают зазорным распускать ложные слухи, лишь бы навредить его репутации. Его влияние в провинциях (смею ли я говорить об этом?) совсем незначительно, а известия, подобные этим, еще больше подрывают его власть.
Итак, я должна ждать так же, как жду писем из Акаси. К счастью, разбойники, кажется, не продвинулись севернее залива Сума. Если это не так, то мне следует бояться за Канецуке.
Вечер двадцать второго. Дождь и сильный ветер.
Будда во всех своих воплощениях — прошлом, настоящем и будущем — получил имена. У меня больше нет сил. Какие невзгоды должен вынести человек, чтобы искупить грехи, совершенные в течение года! Слова на санскрите звенели в моей голове, как металлические кольца на посохах священнослужителей.
После обеда я ожидала императрицу в ее покоях. Она чувствовала себя усталой после трех бессонных ночей, проведенных в молитвах, и хотела, чтобы я почитала ей стихи из Кокинсю.
Она попросила, чтобы ширмы с изображениями ужасов преисподней перевезли из Сейриоден в ее апартаменты — хотела изучать их на досуге.
— Взгляни на качество письма! — сказала она, указывая изящной рукой на особенно красивую сцену, которая изображала человека, страдающего от мук вечного падения. Он вытянул вперед руки, как будто пытаясь отгородиться от дующего ему в лицо черного ветра. Его рот был открыт, и я представила, как его вопль несется за ним, подобно белому хвосту кометы.
Да, живопись действительно оказалась превосходной. Одежды мученика были выписаны очень искусно, ужас на его лице передан всего несколькими выразительными мазками, точно положенными, — вот и все.