Я положила голову ему на грудь.
— Ты помнишь, — спросила я, — как, счистив мох, мы написали стихи на скале?
— Да, но то были стихи об осени. Я думал об одном из них: «Глубокой ночью я лежал в одиночестве. Для кого мне перестилать постель?»
— Грустные стихи, — сказала я и поцеловала его.
— Вчера ночью был мороз, — и он коснулся губами моей щеки. — Поэтому ты мечтаешь о доме?
— Нет. — Я смотрела на воду. — Расскажи мне, каким ты был в детстве.
Он улыбнулся:
— Я был тощим.
— Ты был озорным ребенком?
— Очень озорным.
— Но не жестоким.
— Иногда. Ты ведь знаешь, какими бывают мальчишки.
— И ты тогда уже философствовал?
Он снова улыбнулся.
— Нет. Я интересовался только игрой в мяч.
— Так же, как и мой сын.
— Я знал, что у тебя есть дети.
— Только один.
— А он философствует?
— Не знаю.
Я повернулась и бросила в ручей камешек, и тут он задал свой вопрос, чувствуя мое нежелание отвечать:
— А какой ты была в детстве?
— Я плохо помню, это было так давно. У меня были очень длинные волосы.
— И такие же густые, как сейчас? — Он провел рукой по моим волосам.
— Гуще.
— Ты никогда не будешь их стричь, да?
— Возможно, постригу, когда мне будет тридцать семь.
— Это опасный возраст для женщины.
— Да, и это очень несправедливо. Не хочется подвергаться опасности, пока не исполнится сорок два.
— Не так долго осталось ждать.
— Ты опять философствуешь, — сказала я, дергая его за рукав. — У нас впереди, до того как нам будет угрожать опасность, не так много времени — у меня восемь лет, у тебя — девятнадцать.
— Да, — согласился он и развязал пояс у меня на талии.
На следующее утро, когда было еще темно, он уехал верхом на своей гнедой кобыле. Немного позже уехала и я в своем экипаже, который больше не казался тесным, а напротив, просторным и пустым.
«Глубокой ночью я лежал в одиночестве. Для кого мне перестилать постель?» Эти слова пришли мне на ум, когда мы съезжали вниз по выбитой дороге, и я вдруг осознала, что произношу их его голосом, а не своим собственным.
Итак, я теперь жила в его голосе, а не в голосе Канецуке. Эта мысль испугала меня. Мы не были похожи, этот мальчик и я. Я вспоминала, что сказала Даинагон о Канецуке в то утро, когда я обнаружила сочиненный Изуми рассказ: «Какая вы пара! Один лжец стоит другого». А разве нет? Мы с ним связаны нашей жестокостью и виной. Я не стою этого мальчика с нежными руками и серьезными мыслями. (В сущности, он невинен, несмотря на его жизненный опыт. Я это чувствовала.) Я наверняка искалечу ему жизнь, как искалечила ее другим, — независимо от своего желания. Он сам себе это предрек. Я ощущала тяжесть его предсказания более остро, чем тяжесть его тела.
Мы проехали над крепостным рвом, полным гниющих отбросов, и через ворота Ёмеи въехали в город. Несметные полчища ворон заполонили небо, холодный ветер трепал голые ветви деревьев. Вокруг сновали придворные в черных шапочках. Когда я выходила из экипажа, ветер закрутил вокруг меня полы моей одежды; прикосновение ног к острым белым камешкам внутреннего двора оказалось болезненным. Я позвала стражника, чтобы он взял мои вещи, и возвратилась в свои комнаты с их занавесями, ширмами и тонкими перегородками.
Последний день Второго месяца. День воздержания.
По возвращении я затворилась в своих комнатах и не виделась ни с кем, кроме слуг и Даинагон. Она принесла мне копию сказок Изе. Интересно, не хотела ли она таким образом напомнить мне о том, как опасно любить Канецуке.
Она не спросила, куда я ездила, хотя ей явно было любопытно. Даже если Юкон передала ей версию о родственнице, я уверена, она не приняла ее всерьез.
Разговаривая с ней, я старалась держать себя в руках, и только когда она вставала, чтобы уйти, мои глаза наполнялись слезами.
— Вы должны быть гордой, — говорила она мне. — Прячась в своих комнатах, вы только заставляете людей судачить. — Она окинула меня взглядом сверху вниз, заметила тени у меня под глазами и мои обкусанные ногти. — Заходите ко мне, если я вам понадоблюсь. — И она скользнула за ширму, а ее парчовые одежды волочились за ней по полу, и я мечтала хотя бы на один день переселиться в ее безгрешное тело.
Я опустилась на колени перед доской для письма и попыталась писать. Но меня отвлекало письмо Масато. Оно пришло вчера, и я прятала его у себя в рукаве. Оно голубого цвета и короткое — он так же осмотрителен в переписке, как и в речах. Но если я прочту письмо более внимательно, то, уверена, обнаружу между строк свидетельства его любви.