Значит, она видела меня среди пачек писем, когда я пыталась извлечь смысл из того упрека, который получила из книги.
— Вы что-то сжигали, — сказала она.
Ее слова заставили меня похолодеть. Неужели во мне так силен дух противоречия, что одно упоминание об огне и, следовательно, о жаре заставляет меня ощутить нечто противоположное?
— Это были всего лишь письма.
— Я слышала, вы очень доверяете этой книге.
От кого она могла узнать от этом? Может быть, Изуми рассказала ей, как я надеялась защитить Канецуке с помощью книги и ее пророчеств?
— Это такая же книга, как любая другая, — ответила я. — Забава, не более того.
— Что заставляет вас думать, что вы имеете право вмешиваться в чужую жизнь? Вам следует ограничить свою страсть к интригам написанием историй.
Я никогда не видела ее такой рассерженной. Она положила инструмент и подошла к двойным дверям, выходившим во внутренний двор. На каменных дорожках были лужи, отражавшие голубое небо во всей его неподвижности.
— Канецуке возвращается, — сказала она. — Думаю, вы уже слышали об этом.
Я не стала отвечать, предоставляя ей возможность по-своему истолковать мое молчание.
— Вы не должны мешать ему или Изуми. У них свои отношения, своя история. Вы не можете взять на себя смелость изменить их.
— Я не собираюсь им мешать.
— Тогда почему две ночи назад вас видели около комнат Изуми?
Значит, я и в самом деле ходила, хотя позднее произошедшее казалось просто сном. Однако я ничего не достигну, если признаюсь в своих прогулках.
— Я не понимаю, что вы имеете в виду.
— Вас видели. Неважно, кто. И неважно, что вы скажете в свое оправдание. Люди сделают собственные выводы.
Я почувствовала такой приступ дурноты, что едва устояла на ногах. Увидев, как мне стало худо, она изменила манеру разговора.
— Садитесь, — сказала она мягко, предлагая мне подушку. — Я дам вам попить.
Некоторое время мы сидели, глядя на отраженные в голубых лужицах плывущие по небу облака. Откуда-то издалека, из другого квартала, доносились унылые звуки протяжных песнопений. Должно быть, еще кто-то заболел, и священнослужители старались смягчить невидимых духов.
Я подумала о Рейзее, о горе его матери на похоронах.
— Как себя чувствует императрица? — спросила я.
— Она обезумела от горя. Она спит, положив рядом с собой одежду Рейзея.
— А император?
— В уединении.
— А кто наследует трон, если он отречется?
— Еще не решено. Ясно только одно: пока он у власти, его будут обвинять во всех наших несчастьях.
— А Садако? Почему она не приехала в Торибено?
— Потому что император этого не захотел.
— Значит, он не собирается простить ни ее, ни жрицу?
— Похоже, нет. Но его сердце может смягчиться. Иногда такое случается.
Она повернулась ко мне и оглядела изучающе.
— Вы не ездили во дворец Ичийё во время болезни Рейзея?
— Нет. Императрица меня не приглашала.
— Я так не думаю, но есть люди, которые говорят, что вы ездили.
— Чего ради? Почему вы не говорите со мной откровенно?
— Вы не должны придавать значения слухам, которые дойдут до вас, — сказала она.
— Какие слухи? — Мне захотелось заплакать от досады.
На ее лице я увидела не упрек, а страдание.
— Вы не должны оставаться здесь, — сказала она. — Я и раньше вас предупреждала, но теперь основания куда более серьезные.
— Что изменилось? — настаивала я. — Почему вы так твердо уверены, что я должна уехать?
— Я уже говорила вам, что считаю это лучшим решением.
— Но что за срочность?
Она не смотрела на меня. Мы снова молчали и смотрели на отражение облаков в лужах. Когда я встала, она ухватила меня за рукав:
— Еще одно.
— Да?
— Было бы лучше, если бы вас не видели с вашим молодым человеком. Лучше и для вас, и для него. Я не пытаюсь снова просить вас порвать с ним. Но будьте осторожны.
Возвращаясь в Умецубо, я прошла в коридоре мимо троих мужчин. Двое из них были священнослужителями. Великолепие их одеяний служило насмешкой над унылым выражением их лиц. Третий был отшельником с гор. Он был бос, его одежда сшита из шкуры оленя. В правой руке он держал посох с наконечником из рога.
На какое-то мгновение он поймал мой взгляд. Его глаза не осуждали и не одобряли; они просто видели меня насквозь. Я почувствовала чудовищность собственной непоследовательности; каждая моя хитрость, все мое притворство оказались прозрачными, как мои одежды.
Мои сны ложны, мои видения тверды, как лед. Я сражаюсь с ними, как ревнивая жена, которая расцарапывает лицо своего мужа. Они презирают меня неумолимо и безжалостно.