Позавтракали одним чаем и разошлись по своим делам - тетушка с Ариной на кухню, Антон Петрович в спальню.
Роман же решил съездить в сосновый бор. Это было не так далеко сине-зеленая полоска виднелась за большим полем, примыкающим к Крутому Яру с южной стороны.
Погода стояла теплая - солнце грело мокрую землю, галдели грачи на деревьях, мальчишки бегали взапуски, шлепая по лужам. Роман надел свою темно-коричневую замшевую куртку, сапоги, одел на голову черную широкополую дядюшкину "конную" шляпу с резинкой под подбородок и, взяв любимый стэк с желтой ручкой из китового уса, отправился через сени на скотный двор, где со вчерашнего дня томился в стойле каурый жеребец, нанятый тетушкой у Архипа исключительно для верховых прогулок племянника.
Перепрыгивая через лужи. Роман прошел мимо хлева, где уже который год вместо коров содержались свиньи, и открыл сильно перекошенную дверь конюшни. Она заскрипела так протяжно и громко, что свиньи вопросительно захрюкали, заворочались в навозе.
Роман, меж тем, прошел в дверь и оказался в весьма просторном, но темном и запущенном помещении.
Здесь было четыре отгороженных стойла, три из которых пустовали, а в четвертом стоял, прядая ушами, архиповский жеребец Орлик.
Роман приблизился к нему, ласково повторяя это весьма распространенное лошадиное имя, достал из кармана шерстяных галифе большой кусок сахара и на ладони протянул жеребцу.
Тот, отфыркиваясь и переминаясь с ноги на ногу, покосил на Романа черным как смоль глазом, протянул морду над старой, облизанной и обглоданной не одним поколением лошадей переборкой, и, взяв мягкими, словно бархатными, губами сахар, захрустел им.
- Ну вот и познакомились, - гладил Роман его по красивой морде с белой звездочкой на лбу, - Кататься поедем?
Жеребец грыз сахар, поглядывая на Романа. Уздечки и седла висели вдоль стены на крепких кованых гвоздях. Роман снял уздечку, сразу отыскал свое любимое седло, которое, кстати говоря, было единственно приемлемым для езды, ибо остальные давно пора было выбросить.
Надев узду на морду Орлика, Роман отпер переборку и повел коня во двор, неся в левой руке седло. Стэк он, по привычке, заткнул за голенище сапога.
Орлик шел за Романом, подрагивая мышцами плеч и отфыркиваясь.
Роман вывел его с конного к палисаднику, оседлал, достал из кармана куртки легкие замшевые перчатки, натянул на руки, вынул стэк и, продев левую ногу в стремя, ухватившись за луку седла, сел на Орлика.
Конь всхрапнул, дернулся и, скаля зубы, прянул вперед, уши его торчали словно рожки.
- Спокойно! - натянул повод Роман и сжал ногами Орлика.
- Что, норовист Буцефал? - раздалось сверху, и Роман заметил Антона Петровича, стоящего на балкончике, расположенном над террасой.
- Ничего, справлюсь, - усмехнулся Роман, отклоняясь назад и хлопая коня ладонью по крупу.
Орлик заржал и взял легкой рысью.
- Весна, весна его сердце тревожит! - продекламировал Антон Петрович, простирая руку перед собой, - Счастливый путь!
- Счастливо оставаться, дядюшка! - крикнул удаляющийся Роман. Орлик взял наметом, они миновали толстые старые дубы, росшие неподалеку от дома Воспенниковых, и оказались на дороге, ведущей через поле к бору. Роман привстал на стременах и слегка ударил Орлика стеком по крупу.
Конь сразу пошел растяжистым ровным галопом, воздух засвистел под полями Романовой шляпы.
Роман обожал верховую езду.
Научившись ездить еще мальчиком, он не упускал ни малейшей возможности скакать верхом навстречу крутояровским просторам, минуя поля, перелески, углубляясь в лес.
Езда на лошади будила в нем радость, будоражила душу и воображение. В юности он представлял себя то Ланселотом, то королем Артуром, то смелым и бесстрашным Тристаном, пробирающимся сквозь лес к замку своей возлюбленной.
Сейчас же Роман просто с удовольствием отдавался езде, радуясь прекрасной солнечной погоде, вешнему воздуху, простору полей, раскинувшихся во все стороны, молодому горячему коню и сознанию того, что сегодня ночью будет чудесный праздник, самый любимый и таинственный.
Орлик легко скакал, хрипло и шумно выдыхая, в нем чувствовалась порода и сытая легкая жизнь скакуна, шея которого никогда на знала хомута.
Миновали середину поля, а бор, казалось, оставался на том же самом месте; не приближаясь, не отступая, он лежал на горизонте зелено-голубой лентой, словно пояс, сброшенный лесной богиней Дианой.
Справа, шагах в двухстах по другой дороге тащилась чья-то телега, которую Роман не сразу заметил. Мужик, сидящий в ней, снял шапку, махнул ей Роману Роману показалось, что это Сидор Горбатый, но он, не обращая внимания на мужика, скакал дальше, наслаждаясь простором и волей.
Дорога уже пошла под уклон, замелькали знакомые овраги, показался край поля с зарослями ивняка. Бор был близок. Роман смотрел на него глазами художника, замечая, как по мере приближения исчезает в сосновых кронах голубое, уступая место зеленому, как явственно проступают оранжеватые стволы и наливаются коричневым проемы меж стволами.
Он ударил Орлика еще раз, пролетел сквозь кустарник, проехал выжженную пожаром просеку и совсем возле бора натянул повод. Орлик остановился, всхрапывая и перебирая ногами. Опустив повод на луку седла, Роман любовался высокой частой стеной могучих сосен, вставших у него на пути молчаливой суровою ратью великанов.
Сосновый бор. Он всегда поражал Романа единством и монолитностью. Как сильно разнится он с простым смешанным лесом, высылающему навстречу путнику сначала кустарники с подростом, потом подлески и одиночные деревья, а потом уж наползающему стихийно, где дубом, где березами, где осинником вразброд, подобно пестрому войску наших предков. Не таков сосновый бор. Нет перед ним ни подлесков, ни бурьяна. Он наступает широким фронтом, сразу обрушивая на путника всю свою вековую мощь и разя его в самое сердце.
Роман замер, пораженный величием и красотой.
Легкий ветерок шевелил вечнозеленые кроны, шуршал по стволам отслаивающейся корой. Он доносил до Романа запах хвои - такой необычный, терпкий и будоражащий.
За три года бор нисколько не изменился, как и положено всему великому, сосны не стали выше и не поредели, все осталось на своем месте.
"Какое чудо", - думал Роман, стараясь охватить единым взглядом живую стену, - "Лес вечен, как сама жизнь. И, как жизнь, прекрасен. Но как странно отчужден он от человека, как далек он от него в своей самости! Он существует сам по себе и живет своей особой жизнью, в которую мы можем вмешиваться со своими топорами, пилами и огнем, но с которой мы не можем слиться, соединиться, поиметь родство. Она так или иначе проходит мимо, не дается в наши грубые руки. Мы идем по лесу, а он стоит, не обращая на нас внимания. Мы любуемся его красотою, а он не видит нас. Мы кричим, а он молчит, возвращая нам наши голоса многократным эхом. Ему ничего не нужно от нас. Он свободен. Как это прекрасно... "
Роман тронул упругие бока Орлика пятками сапог, конь пошел быстрым шагом, и они оказались среди сосен. Сразу стало прохладней, дорога наполнилась талой водой, и чем дальше въезжал Роман в лес, тем чаще мелькали внизу меж стволов белые пятна нерастаявшего снега. Солнце скользило по могучим стволам, играло в лужах. В вышине перекликались редкие птицы.
Роман стегнул Орлика стэком, и тот поскакал дальше по дороге, тянущейся через бор ровною полосой. Сосны неохотно расступались, пропуская ее.
Роман захотел побыстрей добраться до "креста" - пересечения двух дорог, места, которое он так любил.
"Как чудно, что можно наконец увидеть то, о чем помнилось все эти годы", мелькало в его голове, - "Как прекрасно, что все это существует помимо меня..."
Орлик несся галопом, разбрызгивая воду. Мелькнула знакомая груда валунов. От нее было совсем недалеко до "креста". Вдали по правую сторону дороги стал вырастать силуэт огромного камня, прозванного в семье Воспенниковых "слоном". "Слон" лежал возле "креста".
Вдруг из-за него выехали двое конных. Роман натянул повод, переведя Орлика на рысь и, всматриваясь, подъехал. Люди на лошадях смотрели на Романа. Одним из них был незнакомый молодой человек в жокейской фуражке, другим... другой была... Зоя.
"Не может быть!" - содрогнулся Роман, придерживая повод и переводя Орлика на шаг.