- Дай же человеку прожевать, Антоша, - укоризненно качнула головой Лидия Константиновна, поднимая рюмку.
- Изумительно... - искренне пробормотал Роман, разглядывая яблоко, Аромат-то какой. Прелесть... А вкус все тот же остался.
И правда, вкус был все тот же - кисловато-соленый, терпкий и нежный, пряный и неповторимый.
- Ну-с, Роман Алексеевич... - большая белая длань с перстнем красного золота на безымянном пальце подняла рюмку Роман тут же взялся за свою, и через секунду по террасе поплыл тонкий перезвон старинного хрусталя:
- За твой приезд, Ромушка...
- Ваше здоровье, тетушка.
- Будь здоров, Рома.
Анисовая наполнила рот Романа и тут же, как положено только ей одной, исчезла сама по себе, оставив непередаваемый аромат. Роман откусил от яблока.
- Ха... смерть моя... - выдохнул Антон Петрович, ставя рюмку и цепляя вилкой аккуратненький огурчик.
- Прекрасная настойка, - пробормотал Роман, наблюдая за точными движениями тетушки, наполнявшей его тарелку поочередно всеми соленостями.
- Ромушка, ты уж не обессудь, мы люди отсталые, не прогрессисты, постимся вот, - с улыбкой произнесла она, накладывая капусты, - И трапеза у нас монастырская.
- А окорок? - спросил Роман.
- Окорок, брат, по случаю твоего приезда, - дядя, сосредоточенно щурясь, наполнял рюмки, - Мы же не знаем, может ты давно уже всех богов к чертовой бабушке послал.
- Антоша, как тебе не стыдно! - качнула головой Лидия Константиновна.
- А что? - удивленно поднял брови Антон Петрович. - Дело молодое. В эти годы атеизм просто необходим. Я, брат, в тридцать-то лет эдаким хулиганом был. Никаких авторитетов, кроме матушки Науки и великого Иммануила. Звезды над нами, нравственность внутри нас. И ничего более. Ничего!
Он громко захрустел огурцом.
- Дядюшка, я безоговорочно в науку не верю. А поэтому окорока в страстную есть не стану, - проговорил Роман, принимая от тетушки свою тарелку.
- А вот это - молодец! - загремел дядя, - Правильно! Они, эти Дарвины, сами-то ни черта не знают, а туда же - людей учить подряжаются с их ланцетами, да микроскопами. Не верь им. Рома, не верь ни на мизинец! И вот что, - он приподнял рюмку, - Давай-ка выпьем за человеческую самостоятельность, за трезвый ум и истинную мудрость.
- А за женщину вы пить не собираетесь? - улыбаясь, спросила Лидия Константиновна.
- Еще как собираемся! - тряхнул своей крупной головой дядя Антон, - За женщину, за Крутояровскую Лилит, за прекрасную Лидию-вдохновительницу и заступницу, обожательницу и утешительницу!
- Антоша, что ты мелешь! - засмеялась тетушка, прикрываясь ладонью.
- За вас, тетушка, - Роман приподнял рюмку.
- Спасибо, Ромушка.
- За тебя, Лида.
- Merci, Антоша.
Выпили.
- Ах... чудеса в решете! - пробормотал Антон Петрович, закусывая рыжиками, - Лидочка, милая, убери-ка ты этого кошона от греха, а то мы его невзначай с чем-нибудь перепутаем.
Лидия Константиновна, развернув салфетку, накрыла ей блюдо с окороком.
- Вот и прекрасно, - одобрительно причмокнул дядя Антон, - А теперь, друзья, давайте воздадим должное нашим яствам, после чего, Рома, ты нам поведаешь о столичном житье-бытье.
Все принялись с аппетитом есть. Поглощая пряные огурцы, хрустящую капусту и тугие, полные густого сока помидоры. Роман искоса посматривал на завтракающую чету Воспенниковых.
Целых три года он не видел этих простодушных милых людей и сейчас, в минуту тишины, столь редкую в этом доме, с любовью всматривался в их почти не изменившиеся лица.
Антон Петрович Воспенников был высоким полным пятидесятисемилетним мужчиной с крупной головой, крупными белыми руками и породистым, характерным лицом драматического актера, коим ему и довелось быть тридцать без малого лет. Почти тридцать лет столичные сцены сотрясала богатырская поступь этого осанистого, беспредельно уверенного в себе человека, а его громоподобный бас раскатывался по притихшим залам монологами Антония и Отелло, Лира и Бориса Годунова.
В годы своего отрочества Роман успел застать закат этого светила, всю свою жизнь дарящего окружающему миру потоки щедрых, светоносных лучей.
Он и только он открыл для Романа театр, заставил ожить по-новому страницы многих книг, засверкать новыми красками галерею известных образов.
Как он играл Бориса! Какие чувства являло его освещенное рампой лицо! С какой жадностью ловил пятнадцатилетний Роман каждое движение этого лица, каждый жест этих рук, в данный момент спокойно и деловито расправляющихся с большим соленым помидором.
Роман улыбнулся.
Милый, милый, дядюшка Антон. Тот же развал седых прядей, то же щеголеватое пенсне "стрекоза", за хрупкими стеклышками которого все те же умные, слегка усталые глаза в ореоле припухших век. И шутки прежние - как пять, десять лет назад. И смех. И трогательная, по-детски беззащитная любовь к Лидии Константиновне.
Роман перевел взгляд на нее - спокойную, немолодую женщину с необычайно мягкими чертами бледного лица и всегда несколько удивленными большими зелеными глазами.
Нет, конечно, она изменилась за это время: и морщинок стало больше, и проседь в густых, стянутых в большой пучок волосах обозначилась сильнее, и в худых плечах уже заметней проступала слабость, нежели былая грация. Черная кружевная шаль эту слабость подчеркивала.
Роман любил этих людей, заменивших ему умерших родителей, в их доме он не чувствовал себя чужим и никогда не испытывал стеснения, почти всегда преследовавшего его в обществе столичных родственников, в сердобольных речах которых ему постоянно мерещилось ненавистное, серое слово "сирота".
- Рома, что же ты рыжиков не попробуешь? - нарушила тишину Лидия Константиновна.
- Спасибо, тетушка. Непременно попробую.
- Попробуй, брат. Обязательно попробуй, - жуя, дядя положил вилку, нравоучительно поднял палец, - Заявляю тебе со всей прямотой, на коею способен истинный аматёр всех искусств, таких рыжиков ты не отведаешь нигде! Ни-где!
- Верю, дядя Антон, - улыбнулся Роман, накладывая рыжиков с заботливо поданной тетушкой чашки, - У вас так все изумительно вкусно, так мило. Мне, ей-богу, кажется будто я еще трясусь в поезде и вижу чудесный сон.
- Жизнь, дорогой Роман Алексеевич, и есть сон, как сказал Платон, - тут же вставил Антон Петрович, с ловкостью хирурга разрезая моченое яблоко на четыре дольки, - Очень даже возможно, что действительно все это тебе снится. Но, рыжики не есть сон, рыжики остаются рыжиками, даже во сне. А наши рыжики и подавно. Они, как совершенно верно заметил бы все тот же Платон, есть некий изначальный эйдос, в себе и для себя сущее, черт меня задери!
- Антоша, прекрати, - махнула рукой Лидия Константиновна, - Ромушка, как здоровье тети Кати?
- Она в добром здравии.
- Слава Богу. Мы здесь всего два месяца, а мне кажется, будто не видела ее вечность. Как успехи Любани?
- Только что вернулась из Швеции.
- У нее были гастроли?
- Да. Два концерта.
- Интересно, как она теперь играет? Я не слышала ее больше года.
- Чудно. Накануне своих сборов я упросил ее сыграть.
- Что она играла?
- Партиту Баха. Изумительно. И скрипка у нее прекрасная. Новая.
- Какая?
- Гварнери.
- Любаня - прекрасный музыкант, судари мои, - проговорил Антон Петрович, Одно меня настораживает в ней - слишком легкая творческая судьба.
- Что ты имеешь в виду? - спросила Лидия Константиновна.
- Слишком все прямо и очевидно: консерватория и сразу же - признание.
- Но, Антоша, она действительно очень одарена.
- Безусловно. Однако, когда талант принимается публикой с такой легкостью, это может повредить ему Я имею в виду талант исполнительский. Человек в таких условиях быстро теряет чувство меры, перестает трезво оценивать себя.
- Но, дядюшка, это зависит от человека, - Роман отодвинул пустую тарелку и принялся вытирать губы белой салфеткой с тем же вензелем НВ, - По-моему, Любаня как никто трезво оценивает себя. Она запрещает даже вслух хвалить ее игру.
- Рома, ну какая женщина способна трезво оценить себя! - развел руками Антон Петрович, - Если она умеет это делать, значит просто это загримированный мужчина. Сей род лукав. И в лукавстве черпает силу.