Возможно, из-за надписи на табличке, а возможно, из-за системы видеонаблюдения, установленной во дворике музея, фонтан никогда не пытались обчистить, так что Грачевскому было немного не по себе, когда он решился стать в столь сомнительном деле первопроходцем. Впрочем, терзаться долго не пришлось. Что касается детского дома, то он поклялся себе вернуть деньги при первой возможности и тем самым успокоил совесть, камеры же слежения были только камерами, и рассудительному Коленьке представлялось маловероятным, что кто-то корпел перед мониторами в столь утренние часы. А запись, если её вдруг будут пересматривать охранники, вещь неверная, да и случится это потом, в то время как деньги можно обрести прямо сейчас. Но если не жадничать, не торчать полчаса, набивая карманы, а удовлетвориться малостью, одним наскоком, то, возможно, и вовсе никто ничего не заметит, или заметит, но махнёт рукой. И бывшего сослуживца Варварина правильнее было оставить про запас, на чёрный день, ибо людей, доверяющих Грачевскому и в то же время имеющих деньги, осталось в мире не так уж много.
– Эх, была не была! – подбадривал себя Коленька, притираясь коленом к серому холодному граниту, точно штангист перед рывком. – Где наша не пропадала? Семь бед – один ответ!
Когда запас поговорок исчерпался, он засучил рукава, нагнулся и погрузил ладони в воду. Стужа оказалась такой, будто сунулся он не в фонтан, а в крещенскую прорубь. Руки до локтя быстро окоченели, теряя чувствительность, и Коленька поспешил зачерпнуть по горсти монет в каждую из ладоней. Он уже собирался дать дёру с уловом, но как только ладони с монетками оказались над поверхностью, его что-то сильно ударило по затылку. Обычно удар по голове вызывает боль, с Коленькой же случилось обратное. Гудящая похмельная боль пропала. И наступила благостная тьма.
Сознание вернулось, оставив боль где-то в небытии, заблудившейся среди извилин, а Коленька неожиданно обнаружил себя сидящим за тёмным столом из старого морёного дерева или, во всяком случае, сделанного под старое морёное дерево. Он попытался оглядеться и понял, что не способен пошевелить ни головой, ни скрюченными где-то возле живота руками – он ощущал себя эдаким динозавром с короткими передними лапами или, может быть, кенгуру. Не получилось даже скосить глаза, и лишь ненадёжным периферийным зрением он отметил стоящие возле стола массивные канделябры со множеством горящих свечей.
Сделав небольшое усилие, он вспомнил обстоятельства, предшествующие потере сознания. Видимо, он отключился после удара по затылку и его притащили в комнату охраны. А шевельнуться не может, потому что при ударе ему повредили какой-нибудь нерв или даже целую область мозга. От такой догадки Коленьке стало нехорошо, ему совсем не хотелось провести остаток жизни прикованным к кровати инвалидом. С другой стороны, память вернулась быстро, никакой амнезии и прочих посттравматических недугов не наблюдалось, так что скорее всего с мозгами порядок, и возможно, его укололи каким-то препаратом, чтобы обездвижить, хотя смысл такого мероприятия и вовсе ускользал от понимания. Не слишком ли много чести для забулдыги, пытавшегося стащить пару монет? В любом случае приходилось признать, что он здорово влип и, хуже всего, что не понимает, во что именно его угораздило вляпаться. Неясность ситуации усугубляла вся эта странная обстановка: тёмный массивный стол, канделябры, свечи. Не очень похоже на подсобку охраны, где Коленьке, кстати, доводилось бывать. Впрочем, и на любое другое помещение музея это походило мало. Когда он работал здесь, свечи имелись только в экспозиции, рассказывающей о соответствующем промысле. Да и те, надо думать, были бутафорскими. Кому и зачем понадобилось устраивать подобный интим? Скорее всего он вообще не в музее. А тогда где?
Он размышлял так некоторое время, бросаясь от паники к любопытству и попытке анализа положения, когда наконец где-то справа щёлкнул фиксатор двери, раздались едва слышные шаги, и в узком секторе его зрения возникла девушка. На вид ей было лет восемнадцать-двадцать. Стройная фигурка превосходно подчёркивалась вечерним зелёным платьем, светлые чуть рыжеватые волосы свободно падали на плечи и спину, и только узкий обруч диадемы не позволял им захлестнуть золотистой волной мраморный (как показалось Коленьке в свете свечей) правильный овал лица. Девушка двигалась мягко, но как-то излишне строго, точно балерина на сцене. Она прошла к креслу, что стояло напротив, через стол, соскользнула в него, будто стекла, и молча, тщательно, не торопясь, стала разглядывать Грачевского. В её взгляде не было и проблеска сочувствия к жертве, каковой, несмотря на явный залёт, ощущал себя Коленька. Немного презрения, чуток раздражения, но в основном взгляд был изучающим и оценивающим, причём оценка, судя по всему, склонялась к невысоким рангам. Зато сам Коленька, как бы презрев обстоятельства, разглядывал девушку не без удовольствия и диву давался открытию, что в охранных структурах встречаются такие молодые и симпатичные сотрудницы. Он даже пожалел на миг, что своим налётом на фонтан сорвал её с какого-нибудь полицейского корпоратива, или где там она могла расхаживать в подобном наряде? Утро давно наступило, но ведь сейчас любят гулять до упора и разъезжаются по домам только к полудню. Впрочем, барышня вовсе не выглядела уставшей или помятой, какими обычно бывают после ночного марафона. Тут же мелькнула мысль, а что, если она врач и была вызвана в связи с его сулящей инвалидность травмой, отчего Коленьку вновь охватил приступ паники, на сей раз короткий. Тем временем девушка закончила предварительный осмотр, и взгляд её стал взглядом кулинара, которому вместо элитной вырезки подсунули тухлятину.