На следующий день Машка не появилась. Вы до странности были спокойны, в Машке — значит — уверены, куда она денется, пристроится, не пропадет, какое-то время сейчас — даже хорошо, пусть подумает. Ваше спокойствие смущало ваших друзей, они ему не верили, бегали где-то, искали Машку. Нашли. Но вам не сказали. Приходил Мирхайдаров, все выслушал, ничего не сказал, ни осуждения, ни особой поддержки вы не почувствовали, кроме бессловесного и длительного его присутствия, он обычно — с вами — торопится. Машки еще двое суток не было. Работа не шла, червяк точил, внутри звучал злобный Машкин голос и стояло ее искаженное лютой враждой милое чело. Мирхайдаров из школы тащился прямо к вам, сидел, молчал, даже чаю ни разу не выпил, никаких дружеских, знаков вроде бы от него не исходило, но все равно — было легче.
Вдруг Машка возникла в проеме двери. Айша к вам радостно кинулась. Машка вошла свинцовой тучей, тяжелый взгляд в пол, поза резкой угрозы, готовность к отпору, ждала — небось — изнурительных объяснений или, может, чистой материнской радости, со слезами смешанной. К счастью, в момент ее появления между вами и классным воспитателем вяленько происходил неприхотливый какой-то обмен мнениями насчет погоды. Но лицо ваше — следовательно — было нормально живым, не стиснутым внутренними страданьями, что Машку, видать, поразило с порога. Вдобавок ее явления как-то вроде бы и не заметили. Вы неторопливо докончили фразу, удлинив ее ради Машки раза в четыре, чтоб была достойная длительность и безмятежное течение домашней жизни. Мирхайдаров неторопливо обернулся: «Ааа, Чудовище? Я — прямо из школы. Покормишь?»
Был мгновенный Машкин столбняк. «Мать говорит, даже хлеба нету. Сгоняешь в булочную?» Был косой взгляд на вас. «Деньги давайте!» — сказала Машка. «Дадим», — Мирхайдаров зашарил в кармане. «На буфете десятка», — небрежно вставили вы, в никуда. Машка взяла. Исчезла. На вас напал вдруг бессмысленный страх. «Вернется?» — «Не понял…» Не то сказали. «С десяткой-то где хочешь проживешь», — поправились вы. «Ааа…» — засмеялся Мирхайдаров. Смех был неожиданно громкий. Машка быстро вернулась. Сели дружно за стол. Мирхайдаров впервые в доме откушал. Машка размякла. «Ух, я голодная! Еще курицы можно?» Но к вам пока обращалась безлично. «Бери», — безлично разрешили вы. Машка еще поднажала на домашнюю кухню. «Мам, я знаешь кого сейчас в булочной встретила?..»
Бывали дни веселые, то ли еще будет, ой-ё-ёй. А вдруг и ничего такого не будет? Машка непредсказуема, как погода, как исконная человечья глупость, как прыщик на подбородке. Как судьба. Она же — судьба и есть, ее и ваша, уважаемая Раиса Александровна! А то — максимум энтропии, минимум энтропии! Скромнее надо быть, вот и все.
Почему-то было нужно, чтобы эта весть настигла меня именно тут, в маленьком литовском городке, где я была бездумно счастлива среди старых друзей. Мы склонны преувеличивать роль случайности, преднамеренность ее. Так и хочется сказать — кому-то было нужно, чтобы эта весть прихватила меня в бездумный и теплый миг жизни, со мной так всегда бывает, начисто лишена предчувствий, от папы.
Была ранняя весна, тут она уже и не ранняя, почти как из детской песенки моего детства: «Была весна, цвели цветы и пели лошади». Что-то уже пыталось цвести. Да, и лошади. Чистые их челки аккуратно сдвинуты с глаз аккуратным ветром. Сзади приставлены аккуратные, как в музее, плуги. И земля, поднятая таким плугом и такой лошадью, тоже ложится намеренно аккуратно, будто это не жизнь, а кинематограф. Образцово-показательная земля, крестьянская. Она подходит к самому городу и вдруг, без переходов, на ней вырастают аккуратные, с леском внутри, микрорайоны, каждый за что-нибудь премирован. И сразу видно — за дело.
Когда я вижу такую землю, что-то во мне вдруг вспоминает, что дед мой был неграмотный, играл на гармони, работал в заводе с десяти лет, ходил босым круглый год и копал большой огород, чтобы прокормить большую семью. Сам был большой и веселый. А другой дед, более для меня туманный, держал коров, лошадей, сеял какой-то хлеб, пшеницу, наверное. От этой семьи, кроме мамы, никого давно не осталось, так что — может — это была и рожь, не уверена. И в такие, генетические, минуты я вдруг ощущаю почти что с гордостью свою сильную короткую шею, сильные крестьянские руки, тяжелый — сильный — низ. И вроде даже мозоли на обеих ладонях, где начинаются пальцы, не знаю, как называется это место. И тогда мне кажется, что я хорошая, потомственная, крестьянская девушка с широким твердым лицом, призванная вязать снопы, убирать за коровой и родить крепких, без нервов, детей.
По недоразумению на мне потертые джинсы, рубашка в яркую заграничную клетку, я не знаю, как называются всякие части этого аккуратного плуга, там, за стеклом «жигуля», это не моя корова идет степенно, блестя толстым и чистым выменем и раздвигая довольной мордой клевер. По недоразумению я разговариваю о какой-то неинтересной пьесе и проношусь мимо со скоростью девяносто километров в час…
Крутое было месиво из лиц, и встреч, и дел. Прошло не больше месяца — и дом мой поредел. Друзья пошли на убыль, как вешняя вода, как в кариесе — зубы, как в холод — овода. Ах, в этой жизни грубой бывает так всегда — друзья идут на убыль, когда в дому беда. Мне непонятен этот спад — ведь дом мой счастлив и богат.
Тоже момент отчаяния. Но отчаяние — это не момент, это соскальзывание, это со-скаль-зы-ва-ние в ледяную и бесконечную бездну, когда не за что уцепиться надеждой и движения — нет…
Я иду по коридору, я иду по коридору, я иду по коридору, я иду по коридору, я иду, я иду, иду. Это — вырожденный коридор. Белизна его — вырожденная. Тишина его — вырожденная. Глубина его — обморочная Свет его — вырожденный. Это коридор больницы. Тут за каждой стеной — страдание, тут каждые двери — крик, каждый звук — чья-то боль, каждый человек — чьи-то слезы. Пробежала сестра со шприцем. Что-то звякнуло в перевязочной. Беззвучно катит каталка, и рука с нее слабо свесилась, слабо раскачивается и чуть-чуть шевелит слабыми пальцами. Чьи-то тапки тяжело шаркают. Врач протопала торопливыми каблучками и скрылась в кабинете. Слабо плеснуло оттуда смехом. Этот смех тут — вырожденный. Провезли тележку с тарелками, и живой запах супа тут приторен и сжимает сердце, как спазм. На дежурном посту замигала лампочка. Это — не свет, чья-то беда. Пробежала сестра с кислородной подушкой. Это больница. Тут лежат с инсультом, с параличом, с парезами, я не знала — что такое «парез». Это первый сигнал — оттуда…
Инсульт тоже бывает разный, как кому повезет, иногда и инсульт—пока только еще сигнал. У мамы — инсульт.
Я иду по коридору, я иду по коридору, иду, иду, иду…
Это ж раньше еще началось, еще в прошлом году, это же все последние месяцы нарастало, этого можно было ждать, только этого — никто не ждет, я же ей давала ноотропил, врачи рекомендовали, она принимать не хотела, выкидывала потихоньку, да ноотропил бы и не помог. «Ты опять таблетки не выпила». — «Я их принимать не буду. Они вредно на печень действуют. У меня же была операция на печени». — «Не было у тебя, мама, на печени никакой операции». — «Как это — не было? Ты считаешь, я совсем уже выжила из ума?» — «Не считаю. Ты просто перепутала. Это тете Але когда-то удаляли желчный пузырь». — «Правда?» Правда, правда. Это же нарастало. Аппетит, который не утолить. Нездоровая полнота. Непонятная суетливость. И вдруг провалы, словно человек вдруг утрачивает ясное представление — где он, кто он и с кем.
«А Машенька еще в школе?» — «Сегодня воскресенье. На лыжах пошла». — «Зачем же ты ее отпустила! Лыжи — это нагрузка на сердце. Девочке это вредно». — «С каких пор это лыжи вредно?» — «Зачем ты меня постоянно одергиваешь? А белье кто в прачечную отнес?» — «Машка вчера отнесла». — «Все?» — «Надеюсь, что все». — «Этого ей делать никак нельзя. Она девочка, надорвется». — «Да она здоровая, как верблюд!» — «Почему ты так со мной разговариваешь? Маша уже вернулась из школы?» — «Сегодня, мам, воскресенье». — «Я знаю, что воскресенье. Почему же мы не обедаем?» — «Потому что полчаса назад завтракали». — «Шутишь?» — «Нет. Ты чего это хочешь?» — «Ногу отсидела. Встать. Это кто купил такой ужасный диван?» — «Ты купила». — «Я? Я такой купить не могла. С него нормальному человеку абсолютно не встать». — «Давай помогу». — «Только осторожно, Раюша! Мне слева нельзя вставать». — «Как это — слева?» — «Слева, где сердце. У меня ж было два инфаркта». — «Не было их». — «Ты все лучше меня почему-то знаешь!» — «Два инфаркта было у папы». — «Правда? Значит, я опять перепутала. Ты видала, Надя статью прислала? Моя последняя аспирантка, помнишь?» — «Ясное дело — помню». — «Любопытные данные получила. У нее там, по-моему, одно только место сомнительное. Надо сегодня же ей написать обстоятельное письмо…»