Серафим даже предпринял попытку осуществить дружеский заём у моего приятеля Толика.
Толя – географ, но занимается любыми глобальными проблемами. Он собирает разные прекрасные идеи, чтобы спасти мир. И к нему эти идеи стекаются со всего света. Вот есть идея сделать стройматериал из торфа. Торф прессуют, и получаются кирпичи. В доме из таких кирпичей хорошо сохраняется тепло, курсирует воздух, и в этом здании сами собой погибают дизентерийные и туберкулезные палочки.
– Торф – без ничего! – радостно говорит Толик. – Аурация, ионизация – и все от торфяного кирпича.
Другая идея – нефть транспортировать не по трубам, а превращать ее в твердый сгусток пены, резать на куски и в виде плота отправлять по океану – а потом обратно плот превращать в потоки нефти путем химических реакций.
Третья:
– Давай снимем фильм, – говорит мне Толик, – о спасении племенных баранов, производителей тонкорунных овец в Ставропольском крае? Там идет засолонение почв – было восемнадцать видов травы, а осталось два. И вот, когда директор совхоза «Большевик» Чернецов рассказывал мне об этом, – а у него размер обуви сорок восемь! – он плакал. Давай про это?
Причем у него невозможно разобрать, где выдумка, где правда. Однако доподлинно известно, что дедушка Толика, профессор медицины Рябинин, участвовал в экспедиции Николая Рериха в Гималаи. Как нам рассказывал Толя, в награду за гималайский поход Рерих оставил Рябинину в Америке десять или пятнадцать тысяч долларов. Но тот ничего не смог получить, поскольку их экспедицию заподозрили в шпионаже.
– В Соединенных Штатах до сих пор, – уверял меня Толик, – существует рериховский счет полувековой давности! Если бы твой отец Серафим помог мне добыть эти сокровища, я бы с ним поделился.
У Серафима огромные связи. Его соученик по Институту международных отношений дядя Коля всю жизнь работал в Инюрколлегии.
– Серафим! – всякий раз говорил он при встрече, – если что нужно будет, обращайся в любой момент!
Но этот Коля умер. И хотя он не добавлял: «даже после моей смерти!», Фима решил, ну – ничего, Коля сорок лет там служил, наверняка его кто-то помнит.
Вот они приходят – Анатолий и Серафим – оба в красивых галстуках, импортных пиджаках, начищенных ботинках. Вахтер у них спрашивает:
– Вы куда?
И Серафим рассказывает ему эту трогательную историю.
Тот сначала не понял, в чем соль. А потом:
– Ах, Николай Владимирович? Конечно! И вызывает какую-то женщину.
Та:
– Что сможем – сделаем!
Приводит их к себе в кабинет. А у нее в раме под стеклом висит Колин портрет, где он так радушно глядит со стены, как бы говоря: «Ну, Фима, подумаешь, рериховский счет пятидесятилетней давности! Пара пустяков!»
Она завела «дело», пообещала, что его будут вентилировать светочи коммерческой юриспруденции, но, разумеется, на это уйдет несколько месяцев. Позвоните в сентябре…
– Нам надо было ответить, – шутил потом Серафим, – «Ах, в сентябре! А пока у вас не будет долларов сто? Нет? Ну, тогда рублей десять-двадцать. А то мы поиздержались. А вы, когда достанете, оттуда заберете…»
Не все получалось взять кавалерийским наскоком, особенно такие вещи, которые граничат с вымыслом, но Серафим при этом нисколько не лишался гражданского и всадничьего достоинства.
– Молодость знает только грусть, старости известно все, – говорил он, заматеревший во днех, насмешливо прищуриваясь.
Когда я стала свободным художником, Фима не дрогнул, только увеличил ренту. А когда у нас в доме свободных художников прибыло, Фима так и ахнул вслед за Максимом Горьким:
– С кем вы, мастера культуры??? А потом ответил себе изумленно:
– Все мастера культуры почему-то – со мной!
И устроился на вторую работу – читать лекции в Университете. Как будто за этой юношеской бравадой явственно маячила моя грядущая растерянность перед любым мало-мальски серьезным поворотом судьбы. Лавируя среди скалистых фьордов, словно ладья с облепленным ракушками днищем, Серафим безошибочно вел своих аспирантов к ученой степени, какими безнадежными экземплярами они бы ни казались.
Он все от меня терпел, любые выходки. Одно его нервировало – мое разгильдяйство. Иной раз Фима прямо на гекзаметр переходил от негодования. Как-то мы с ним договорились встретиться около Театра Ермоловой. Там шел спектакль по пьесе Теннесси Уильямса в переводе друга Серафима – Виталия Вульфа. Виталий Яковлевич выходит на улицу раз, второй, меня все нет, Фима злится, я опаздываю на полчаса по техническим причинам; короче, наш поход в театр полностью провалился. Издалека завидев меня, Серафим, словно Зевес на вершине Олимпа, вытянул длань и громогласно произнес: