Я полагал. Не поддакивал. Что-то изменилось во мне. Улеглась клокочущая бередящая вражда. Даже на подручных голохвостого куратора перестал копить зло. Напротив, жалел их. Спрашивал:
— Вы, может, боитесь, что ваши дети вырастут похожими на вас? Такими же скунсами и пираниями? Не бойтесь! Прямое повторение и копирование необязательны. Бывает, у красивых рождаются невзрачные, а у неприглядных — симпатичные. У дураков — талантливые, а у гениев — слабоумные…
Но они-то добивались как раз эскалации худшего:
— Пусть не только переймут и повторят, но и превзойдут! Дети должны превосходить родителей! Бьемся над тем, чтобы закрепить и упрочить наши наследственные особенности!
Учредили и построили оснащенный передовой техникой центр, где вели работу по закреплению и искусственному внедрению уродства. Каждый был обязан пройти курс вакцинации. Отказаться от обезображивающих прививок было немыслимо, но я встал в стойку. Игнорировал угрозы. И уже не страшился, что выдавят, выгонят, подсидят. Не цеплялся за статус-кво. Был готов уступить. Сам устраивал и подстраивал так, чтоб моя мерцающая неверным светом звезда закатилась. Окрестил эфир Великой Помойкой, Великой Свалкой.
В какой миг наступила смелость? Дополнительных внешних причин не обнаруживал. Значит, разлившаяся непокорность была следствием внутренних процессов? Чаша переполнилась?
Но, конечно, кто б меня так легко из узилища выпустил? Не унизив и не размазав? Выкручивали руки: отрекись от дорогого, втопчи в грязь священное. Тогда поверим, что осознал ошибку и пошел на попятный. Раскаяние, покаяние прозвучат слаще, будут приняты благосклоннее, если уснастят себя и огрузнут цепью предательств.
Банковали, как лихие картежники (кем и были), клеветали наотмашь:
— Пусть ее, твою прошмондовку, в фильме хором изнасилуют! И привьют ВИЧ.
— Обкурившись дури, пусть сиганет с балкона!
— Пусть подохнет в патологической гинекологии от подпольного аборта!
Сознавали, сколь болезненны оскорбления. Для того и прокламировали:
— Снимаем универсальное кино… Должно нравиться всем…
Я, только я был повинен в происходящем. Отстаивал, защищал любовь… Но при этом относился к ненаглядной (и других побуждал!), как к живой. Если бы не эта опрометчивость, не заполучить бы им ее никогда. Не позволила бы сделать себя понятной, доступной, расхожей! Упрощенной. Потому и влюбился, что с живыми подстраиваешься, меняешься, впадаешь в несовпадения. А даря чувства ушедшим — неожиданности не огребешь. Вести себя с мертвыми, как с живыми, недопустимо.
Баскервилев отснял тридцать первых серий — о детстве моей недотроги, следующие пятьдесят предполагал посвятить школьным годам, затем начиналось умирание, оно длилось долгих сто пятнадцать полновесных частей.
Зрители на предварительных просмотрах рыдали. А в недрах телебригады нарастало волнение.
— Что в финале? Нужно что-то феерическое, неслыханное. Что перевернет сознание, запомнится надолго. Навсегда…
Проводились брейнсторминги. Созывались совещания. Подчиненная дальнозоркой плеяде близорукая масса не в силах была изобрести ничего. Свободин и Гондольский уединялись, чтоб скрестить мнения сепаратно, о тайных наметках не распространялись. Главной версией заключительного аккорда стала запланированная на поздний вечер прямая трансляция из Пизы. По завершении сто девяносто седьмой (ориентировочно) серии нашего киноромана (сцена похорон и рыдающего на могиле старика, выкрикивающего: «Она погибла, погибла!»), на фоне заставки из синтетических цветов намечалось возникновение масляного лика Фуфловича, и пиит торжественно возвещал: праздник искусства смертью героини не закончился, а только начинается, под звук фанфар включались камеры слежения, фиксирующие вылет съемочной группы из отечественного аэропорта, их сменял репортаж о прибытии делегации в Пизу, где почетных гостей ждали золотые медали, хрустальные вазы (в качестве призов) и овации нанятых групп клакеров. В крохотный итальянский город были загодя приглашены мировые знаменитости: режиссеры, топ-модели, перваки и клиппаки эстрады и шоу-бизнеса. Премию из рук авторитетного председателя жюри (согласно утвержденному в недрах нашей кампании проекту), должен был принять брат или безутешный жених моей возлюбленной. Какой жених, откуда он взялся, если его не было в природе (во всяком случае, никто про него не слыхивал)? Его придумал и сочинил Ротвеллер. Для прикола. И пущей слезоточивости. Якобы посмотрев двухсотсерийник и узнав себя и свою лав-стори, так и не встретивший новую любовь безутешник позвонил в студию и тотчас получил билет на самолет… Эту роль предстояло овеществить с помощью пока еще не подысканного актера-перевоплощенца. Сопровождать в Пизу гипотетического и лишь в общих чертах намеченного аферюгу предписывалось мне. Обещавший проводить меня в аэропорту Гондольский просил, чтобы вместе со мной непременно отправилась в Пизу жена. Сцену нашего прощания с тещей и младшей сестренкой жены намеревались превратить в отдельный хит — внутри идеально выверенного праздничного шоу.