— Конечно, — хмыкает и тяжело вздыхает. — Я не ждала тебя. Ты опоздал.
По-видимому, намечается очередной скандал. Мне кажется, напрашивалось окончание фразы:
«Как всегда»?
— Что теперь не так? — откинув в сторону пиджак, шагаю смело за порог и мягко прикрываю дверь. — Мы одни. Малыш не слышит. Можно говорить.
— Детей не будет, Юрьев.
— Почему?
— Никогда.
— Почему?
— Я не хочу.
— Сколько часов длится твоё новое желание? — зеркалю позу, согнув колени, плюхаюсь на жопу, легонько подтолкнув её.
— Осторожнее, — шипит змеёй и зыркает, прожигая взглядом мою рожу.
— Извини. Я не расслышал. Ты обозначила причину, по которой вдруг решила, что не родишь мне сына?
— Не хочу, — раздвинув ноги, Оля располагает на своих коленях как будто сильно изможденные, вытянутые руки-плети. — Дети не нужны. Нам точно не нужны. Мы их угробим. Вернее, я!
— Это твой ответ? — замечаю пачку сигарет. — Теперь зарядишь про то, что «плохая мать», потому что…
Вот же дрянь. Моя пачка, мои сигареты — всё мое. Искал сегодня, а их жена взяла. Вероятно, утром, пока я в ванной надевал штаны, а после на бегу застегивал манжеты рукавов рубашки.
— Это ответственность, Юрьев.
— Тебе не десять, Лёль. К тому же…
— Не в возрасте дело. Я принимаю препараты, от которых сознание играет в прятки…
Те медикаменты, что ей совсем не помогают?
— … более того, посещаю психотерапевта, который не наблюдает подвижек или улучшений в состоянии, — жена закусывает ребро своей ладони и пропускает кожу через зубы. — Это не лечится, Юрьев. Эту память, — внезапно бьет кулаком себе в висок, — не заткнуть. Она трындит, трындит, потом бормочет, жутко скалится, пищит и булькает, но, хоть ты сдохни, ни хрена не замолкает. Но для этого, как мне секретным образом поведали, была придумана лоботомия. Ради твоего сына я на всё готова, муж.
— Прекрати! Что произошло?
— Там, — жена назад кивает, — спит маленький ребёнок, а я…
— Могла бы рядом спать.
— Так и было, — вскинувшись, с присвистом отвечает. — Я спала, а потом внезапно захотелось покурить. Знаешь, как перед смертью? Мол, если не сейчас, то больше никогда.
— Что случилось? Он тебя толкнул? Ущипнул за грудь? Открыл глаза и в чём-то обвинил? Пиздец! Я не могу разговаривать с тобой, накидывая версий, формируя диалог. Ты или подключайся, или…
— Нашему сыну было бы десять лет сейчас, Юрьев.
— И что? — потупив взгляд, уставившись перед собой, задушенно хриплю.
— Десять лет, но ни хрена толкового у нас не вышло.
— И что? — выбираю из пачки сигарету, которую вращаю между своим большим и средним пальцем. — Какая-то бесконечная херня, которую ты никак не сложишь во что-то умное. Десять, пять, пятнадцать, двадцать, сотня и полтинник. Какая, к чёрту, разница? А?
— Тело помнит, Рома, — с тяжёлым всхлипом произносит. — У меня болит живот.
— Ни хрена оно не помнит. Что ты ела?
— Помнит, — еле двигает губами и жалобно сипит. — Я сыта по горло и это не кишечный взрыв. Боль другая!
На неё, наверное, нашло? И так всегда. Как только дело приближается к концу года… Как только наступает грёбаный ноябрь… Как только… Так мы с Олей погружаемся по маковку в провал!
— В этом году уедем, — говорю, как отрезаю. — Без разговоров. У нас есть ещё два месяца. Найдем, куда смотаться. Мир большой — вакансий много.
— Нет, — тихо, но в то же время резко отвечает.
— Да! Я не спрашиваю о твоих желаниях. Под мышку чемодан, тебя и куда-нибудь подальше. Вон из этого гадюшника.
— Ты… — она зажмуривается и словно про себя считает, — хоть слышишь, что тут говоришь? Круизы? Туристические путёвки? Будет, как обычно. Она передала письмо?
Что-что? Наверное, мне почудилось. Подходящее время прикинуться глупым валенком.
— Стефа написала очередную просьбу о помиловании? — всё одно настаивает на своём.
— Не успела.
— Не ври! — жена плюется прямо в рожу. — Я знаю, что он всё передал. Тогда, когда…
Решила наконец-то прочитать?
— Я не затарился, Юрьева. Никакой выпивки, никаких танцев на столах, никакого сна, никаких слёз, никаких драк, никаких дебильных писем. Ты меня услышала? Ни хрена не будет. Мы не станем уничтожать себя потому, что у тебя живот болит, а память, не затыкаясь, ересь говорит. С меня хватит! Мы устраиваем добровольные поминки, надравшимися призраками гуляем по квартире, отключаем телефон, прячемся, как недоумки, жадно жрём отраву, словно не в себя. В этот раз всё будет по-другому. Не ной. Мне насрать, что у тебя душа болит. Я…
— Не смей! — Лёлька кусает со всей дури свою же тонкую ладонь. — А-а-а-а!
— Прекрати! — бью по направленным ко мне женским пальцам. — Что случилось? Мальчишка в чём виноват? Мы его разбудим, если не прекратим этот хренов балаган, — быстро поворачиваюсь и смотрю через плечо, желая убедиться в том, что ребёнок не проснулся и за нами не следит. Это очень странно, но я не полагаюсь на видео, которое транслирует чувствительная к маленькой возне ультрасовременная техника.
— Я чувствую себя подопытной зверушкой…
Понеслась!
— Я та, над которой ставят опыты…
Уверен, что ей что-то мерзкое приснилось.
— Все эти специалисты играют с моим больным сознанием, вызывая ужасы из прошлого спе-ци-аль-но, — намерение произносит по слогам. — Я интересна им, как нестабильный персонаж. Не могу!
— Не ходи туда, — вставив в губы сигарету и чиркнув зажигалкой, прикуриваю, сведя глаза, внимательно разглядываю только занимающийся оранжевым заревом табачный круглый кончик. — Я же не хожу, но со всем справляюсь.
— А мне не помогает, — мотая головой, бубнит под нос. — Ты толстокожий, Юрьев. Нервы, как канаты. Ещё бы! Это ведь не тебя разодрали, обесчестили, унизили, указав на место возле грязной тряпки. Не тебя е. али в два ствола всю ночь. Я шлюха, Ромка. Твоя персональная, оплаченная по тарифу блядь…
— Стоп! Говори со мной, — скриплю зубами, разбирая на волокна фильтр.
— Ты не слушаешь, — Лёлька отодвигается, ёрзая на заднице, прислоняется к стене и утыкает в угол лоб. — Никогда не слушал. Никогда!
— Начинай.
Ночь будет долгой… Этого я, мать твою, не ожидал.
— Что?
— Сегодня я твой психолог. С чем Вы ко мне пришли, Ольга Алексеевна? Правильно назвал?
— Издеваешься? — жена буравит костью пластмассовый дверной проём. — Боже, как же ты жесток.
— Мне не смешно.
— Ты слушаешь и ни хрена не слышишь, Юрьев. У тебя есть только один голос, к которому прислушиваешься, когда не знаешь, как поступить или что ответить.
Намекает на Марго?
— Ну-ну… — спецом подначиваю стерву.
— Ты! Голос только твой!
— Кто же тот герой, с которым я, когда мне худо, разговариваю? — задаю ещё разок вопрос.
— Ты слышишь исключительно себя. Даже сейчас…
— Хм? А почему так, Ольга Алексеевна?
— Ты эгоист!
— Смертельный, видимо, порок?
— Ты зло, Рома.
— До тебя только сейчас это откровение дошло?
— Ты… Ты не слышишь, да? — её глаза наполнены грязной влагой до краёв.
— Возможно, потому что ты ни хрена не говоришь, любимая. Только «бу-бу», «му-му» и «а-а-а».
Я кто угодно, но точно не бездушный. Ольга утверждает, что я глух и безразличен, что я к её проблемам равнодушен, что… Я палач! Я дьявол! Я безукоризненное зло!
— Ты будешь говорить или… — сцепив жёстко зубы, мычу, не раздвигая губ.
— Я помню, как люто ты…
— Расправился с насильниками? — хихикнув, заканчиваю фразу за неё.
— Ром…
— Жалею, что быстро сдохли, — не повышая голос, спокойно продолжаю. — Об этом точно не жалею. Это правильно и справедливо. Я был оправдан и…
— Нам с этим жить!
— Живи, кто не даёт?
Я живу! Живу и не вспоминаю о былом. Не слышу крика. Не вижу кровь. Не чую мерзкий запах.
— Ты изменился, — она внезапно обнимает мои щёки и приближается ко мне лицом. — Я не узнала тебя. Ты…
— Оль, это я… Всё ещё. По-прежнему. Я прошу тебя, заканчивай придумывать и этой хренью терроризировать нас.