— Оль? — сквозь густую и завитую щеточку ресниц муж смотрит на меня. — Хватит там сидеть, иди ко мне. Приляг, — хлопает ладонью по матрасу, приглашая к себе.
— Мама ищет спутников для похода в магазин. Пора вставать. Ей требуется мужская сила и ваше с папой спокойствие.
— Какой ещё магазин? — согнув в локте руку, подкладывает её себе под голову. — Это крайне необходимо? Именно сегодня? Именно я? Обойдутся собственными силами. Мне этот сабантуй вообще не нужен.
— Да.
— В чём дело? Мы не разговариваем? Это ссора, о которой я забыл?
— Не хочу ворочать языком.
— Ты не отвечаешь ни на один вопрос, Лёль. Как твои дела?
— Нормально.
— Я жалок? — вдруг заявляет, повернувшись на бок и поджав согнутые в коленях ноги к груди и подбородку. — Лучше бы там остался?
— Нет.
— Оль, я отойду, отъемся. Дай мне время, пожалуйста. Внешний вид так важен?
Кому он это говорит? Желает в этом убедить? Да и причем тут, в самом деле, внешность?
— Ром, поднимайся, пожалуйста. Родители заждались. Потом отдохнем.
— А ты?
— А я останусь следить за тем, что варится на плите.
— Я с тобой.
Нет! Это невозможно. Такое положение вещей совершенно не устраивает. Почему никто в этой гребаной семейке не уважает личное пространство другого человека? Если я хочу побыть одна, значит, мне не нужны случайные соратники, вынужденные спутники или тупые собеседники. Почему я не могу уйти туда, куда хочу, почему я каждый раз вынуждена оглядываться на то, что скажет Марго, Игорь или он?
— Отправляйся в магазин, Юрьев. Разомнись, проветрись и познакомься с персоналом супермаркета. А то…
— Раздобрел на казённых харчах? — задушенно хохочет, а поперхнувшись собственной слюной, внезапно начинает кхекать. — Всё! Дрова! Это, видимо, чахотка. Тюремным болезным плевать на век и фармацевтические возможности.
— Заодно и в аптеку завернёшь. Выберешь чего-нибудь от кашля.
— Не слезешь, да?
— У-у.
— Ты страшная женщина, Юрьева Ольга Алексеевна…
Мать с недоверием смотрит на меня. Прищурившись, Марго как будто забирается мне в душу, вспучивая гребнем кожу. Нервно улыбаясь, брезгливо кривит рот, при этом постоянно ищет одобрения сына. Уже в который раз интересуется, не жарко ли ему, не сквозит ли, стоит ли закрыть окно, выставив раму на режим проветривания. Свекровь гладит мужскую руку, опираясь на то же плечо.
— Оленька, а что тебе купить? — внезапно обращается ко мне.
— Ничего. Спасибо, Маргарита Львовна.
Выметайтесь из дому и оставьте, черт возьми, меня в покое!
— Мороженое? — теперь мой Юрьев задает вопрос.
— Нет.
— Сливочное? Как ты любишь…
— Я не люблю.
— Оль? — мать отпускает руку сына и крадущейся походкой зачем-то подбирается ко мне. — Позволишь?
Нет-нет, она не спрашивает. Подобное же пресмыкание или такт вообще не соответствуют бешеному темпераменту этой сильной женщины. И с этим некоторым пришлось давным-давно смириться. Я, как это ни странно, как раз из их числа.
— Вы поругались? — вцепившись в мои кисти, не спуская глаз, таращится, полосуя взглядом. — Что с тобой? Ты…
— Не спешите, мама. Я хочу принять ванну, а с Ромкой, как оказалось, сделать это не реально. Побудьте с ним.
— Что происходит?
— Ничего.
— Ничего?
— Я послежу за плитой и соберусь. Мам…
— Смотри на меня!
Ведусь на тон. Смотрю и нервно раздвигаю губы, формируя животный неживой оскал.
«Не подводи меня!» — последняя фраза, которую я услышала от женщины, которая на протяжении получаса дёргала меня, пытаясь выведать простой секрет, о содержании которого, мне кажется, Марго успела догадаться ещё утром.
Только бы успеть…
«Только бы успеть» — вожу петлей из кожаного черного ремня, оставленного на кресле в нашей спальне мужем.
Глава 31
Тот день. Ноябрь. Десять лет спустя
— Фух! Успела, — стрекочет в холле мать. — В чём дело? — наверное, обращается к подошедшему туда отцу, чей голос с некоторых пор, увы, стал тихим, шелестящим и почти неслышным. — Игорь? Привет-привет.
— Давай-ка помогу, — ей тихо отвечает.
— Что произошло?
Мать настораживается там, а я зачем-то оттопыриваю ухо здесь.
— Ничего. Всё нормально. Промокла?
— У меня был зонт. Дети приехали? Ну, что ты смотришь и молчишь, как партизан? Внизу, возле подъезда, стоит его машина, — она повизгивает то ли от удовольствия, то ли из-за сезонной хрипотцы из-за простуженности голоса, то ли врожденный темперамент не позволяет реагировать на всё, что происходит, более спокойно. — Внезапно и очень неожиданно, но так приятно. Ой-ой! Правильно сделали. Чего я в самом деле? Не выходят встречать. Опять ругаются? А мириться, стало быть, к нам приехали?
— На кухне, — отец пытается вставить хотя бы одно слово.
Бедняга! Переговорить Марго пока никому из живущих на земле не удавалось.
— Сейчас и стол накроем, и пообщаемся. А вдруг, — тон голоса неожиданно меняется, становясь на несколько позиций глуше, ниже и грубее, — они останутся с ночёвкой? А что? Комната для них есть. Пусть переночуют. Мы ведь им мешать не будем. Да, отец?
— Да, — он с чем-то вынужденно соглашается.
— Зачем вечером гнать машину? Да и что им у себя сидеть? Сторожить несносного кота? Выносить его лоток и в задницу заглядывать? Вот, возьми пальто.
— Рит, здесь только Ромка, — папа признается и сдаёт меня.
— А Олечка? — по-моему, я чётко вижу, как у неё от неожиданности или удивления на полную распахиваются узкие глаза и раскрывается рот, повторяя мягким контуром небольшой диаметр купола светодиодной лампы на пятнадцать ватт.
Уверен, что она пищит отцу на ухо. Я так и вижу, как мистер Юрьева суетится, стягивая верхнюю одежду и оглядываясь нервно на него.
— Сын один, без девочки.
— Что? Один? О, Господи, что у них случилось? А ты, конечно, не спросил. Игорь, это наши дети, — и тут же интересуется, повысив голос почти до ультразвукового писка. — Как у мальчика настроение? Разбери, пожалуйста, сумки. Овощи отправим на балкон, а остальное положим в холодильник. Ромочка, сейчас-сейчас! — неожиданно кричит, обращаясь через стенку. — Руки вымою и подойду. Всё хорошо?
Вполне! Бывало и гораздо хуже. Есть, по крайней мере, с чем сравнить.
А я, как это ни странно, никуда не тороплюсь. Потому как торопиться больше некуда. Мне — стопудово, однозначно. Жена — как и было провидением задумано — сдержала данное когда-то слово и с противной филигранностью «замкнула» младших Юрьев на полных тридцать дней в четырёх бетонных стенах. Пиздец! Как же ненавижу этот блядский месяц. На улице, как правило, сопливо и промозгло, а в этот год, к тому же, омерзительно, тоскливо и ссыкливо. Дождь льёт, не переставая, ровно двадцать один день. Столько же по времени мы варимся с Олей в настоянном на чём-то собственном дерьме, расплёскивая удушливое коричневое варево из дьявольского чана, аккуратно подбирая отвратительные сопли, свисающие тяжелой каплей с замызганных краёв посудины.
— Привет, сынок, — наклонившись надо мной, щекочет раковину уха, обдавая хрящ лимонно-мятным, тёплым воздухом, рассекая мягким звуком ноябрьскую скуку. — Вкусно?
Молча сербаю ложкой обжигающе горячий суп, который предложил отец и который я почти доел, пока ждал возвращения сбежавшей по своим делам на рынок матери.
— Добавки?
Сто слов в минуту и все по теме, в удобном темпе, в нужном ритме, а главное, без остановки.
— Нет, — произношу лениво, неохотно отодвигая опустевшую тарелку, при этом вытираю тыльной стороной ладони испачканные в масляной зажарке губы.
— А где…
— Дома, — предвосхитив вопрос, мгновенно отвечаю, при этом запустив три пальца за воротник колючего до невозможности гольфа, расчесываю покрывшуюся потницей шею.