— Полагаешь, об этом стоит говорить открыто?
— О чём?
— О том, что у меня нет сердца, например, или о том, что жена вешалась, пока мы душно выбирали, чем залиться в честь великого дня и по случаю моей свободы; о том, что я слабак и трус, о том, что убийца, которого вы дружно вытянули из тюрьмы, подтасовав некоторые факты и скрыв улики. Мало? Я могу накинуть больше.
— Игорь! Игорь! Игорь! — визжит «пила». — Иди сюда.
— Прекрати! — хлопнув ладонью по столу, выкрикиваю гулким басом. — Заткнись, актриса.
— Как ты…
— Ты выперла нас, потому что… — растягиваю буквы и слова, вынуждая мать продолжить и закончить фразу.
— Потому что я не работаю со смертью, Рома. Вам должно было стать лучше, но… Я дала вам свободу, если угодно. Отпустила, позволила решать самостоятельно.
Чего?
— Ты просто избавилась от нас.
— Неправда!
— Правда, — с усмешкой заключаю.
— Дети не должны умирать.
— Блядь! Какие глупости!
— Сначала мы с отцом, а потом вы. В чём я не права?
«Каждому свой срок!» — так, кажется, на какой-то из десяти божественных скрижалей выбито.
— Ты врач, — кричу ей в сокращающуюся от звуковой волны спину, — но повела себя непрофессионально. А сейчас пытаешься выкрутиться и на ходу придумываешь глупые отмазки. Ты давала клятву…
— Не навреди! Не навреди своими действиями! Так что не так?
Здесь, сука, нечем крыть. Она действительно спасла её, убрав петлю.
— Эти ладони, — Марго внезапно поднимает в сдающемся жесте руки, вращает кистями, завинчивая лампочку в невидимый патрон, сжимает-разжимает пальцы, — принимают жизнь, Рома. В них лежат детишки, которым несколько минут от роду. Вам этого с ней не понять. Вы необдуманно паскудите всё, к чему случайно прикасаетесь. А главное, что даже не стараетесь и не учитесь. Не работает, не подает признаков жизни, издыхает — а, пофиг! Это, видимо, судьба. Херня! Пусть отлетает.
Даже так? Умеет и ругаться, и плеваться, и активно защищаться. Я, видимо, неосторожно сковырнул налившуюся вязкой жидкостью мозоль.
— Никого в этом доме не интересовало, что я испытала в тот момент, когда увидела дергающиеся в судороге ноги дочери и встретилась взглядом с её почти потухшими глазами. Ты хотел знать?
— Да! — потупив взгляд, рычу.
— В чём дело? Что за крик? — присоединяется к нам папа.
— Рассказать всё, чтобы наконец-то полегчало? — мать убавляет звук, превращая звонкий голос в нечто потустороннее и загробное. — Единственная причина, почему у вас не ладится? Мать во всем виновата? Везде сует свой нос?
— Да, — зеркально понижаю громкость. — Замолчи и не сползай с нужной темы. Твои манипуляции давно не действуют на меня. Ты что-то путаешь, ма-ма.
— Довольно, — стучит вдруг по грудине батя. — Замолчите. Ром, ты закончил? Пора, наверное, домой.
— Я держала её, детка, пока папа не вернулся, — мать врезается откровением, обрывая нагло речь отца. — Она уже обмякла и перестала бороться. Что это? Смирение? Вредность? Или… Знаешь, о чём я думала в тот момент? — неожиданно задает вопрос, на который сама же отвечает, повышая риторичность. — Только бы девочка не сломала шею. Я шептала ей, чтобы потерпела. Я просила не уходить, не умирать и быть благоразумной. Я кричала, что её люблю. Я молила Бога, чтобы он оглянулся на вас. А ты…
Ложь! Врёт! Не верю!
— Она никогда тебе не нравилась, мама, — с пол-оборота завожусь, искривляя кривой насмешкой губы.
— Что?
— Я помню, как ты мудро и профессионально отзывалась о девочках, девушках и женщинах. Все, абсолютно все, недостойны называться невестой твоего сына, потому что спят направо и налево, не чтут честь и не берегут себя для будущего мужа. Они грязные, глупые, меркантильные. А тут? Восемнадцатилетняя девчонка, от которой у меня снесло башню. Ты моментально возненавидела её. Тебя странным образом переклинило на символизме и религии? Тогда, пожалуй, так. Это Божья кара, ма. Ответка за то, что ты позволяла себе говорить о девчонках. Оля любит повторять, что ты, вероятно, в бешенстве от того, что у неё, к несчастью, случился не только муж, но и…
— Неправда, — едва-едва губами шевелит. — Неправда. Игорь?
— Ром, хватит. Ты приехал, чтобы поругаться? Как давно ты знаешь о том, что произошло?
Два месяца. Два месяца кромешного ада, через который мы с Олей продираемся, забываясь в аффективных действиях. Секс, сигареты, алкоголь…
«Непозволительная е. ля на рабочем месте, Ромыч!» — так это всё охарактеризовал Фролов, когда застукал нас с женой в мужском туалете возле фарфорового писсуара. — «Это нарушение правил поведения, установленных внутренним распорядком. Я Котяну скажу, а он тебя и Ляльку дисциплинарно высечет. Хорошо, что я зашёл сюда, а если… Красивый, кстати, лифчик, Юрьева. Но всё-таки прикрой шикарные прелести и не сверкай, а то…».
«На здоровье» — грубо фыркала жена, поправляя задравшуюся до подмышек юбку. — «Трусы!» — демонстративно указала пальцем на валяющуюся под ногами кружевную тряпку.
«С пола поднимать нельзя» — хихикнул Фрол, а я нагнулся.
«Мусорная корзина там. Юрьев, что ты хочешь на ужин?» — мгновенно нашлась с язвительным ответом…
— Какая разница?
— И всё же?
— Два месяца.
— Чего ждал?
— Подходящего момента, — транслирую язвительность, не отводя глаза от мечущейся матери. — Ты спросила, что это было? Дурь, блажь, эпатаж. Намерение привлечь к себе внимание? Я убежден, что тогда это была сучья безысходность, ма. Оля через мерзкое прошла…
— Это не повод сводить счёты с жизнью, сын, — не унимается и даже огрызается. — Жалкое оправдание. Нет причин для того, чтобы жить? Господи! Никому о таком не говори, иначе посчитают свихнувшимся или ущербным. У неё есть потенциал. Ещё какой! Это не хвастовство или зазнайство. Это наш здоровый эгоизм и самомнение. Ольга Юрьева — сильная женщина. Устала? Ложь! За ночь отдохнешь, а утром на работу. Нет времени расслабляться. Надоело бороться? Боже! Ни дня вы не боролись за собственное счастье. Вы балду гоняете, сынок. Две идеальные половинки одного целого. Ты трус, а она нежная дурёха, — мать хохочет, неспешно поворачиваясь к нам. — Я знаю, что ты хочешь спросить. И это не подробности того, что я на той двери, — взмахнув рукой, показывает в непонятном направлении, — увидела. Зачем же так жестоко, да? Розги — давно не наш метод? Могу поспорить с этим тезисом, потому как эффект налицо. Она с тобой, а ты намерен за ваш брак бороться. Так вот, я стегала её тем, на чем она собралась удавиться. Пусть знает, что это грех, что это непотребство, что это аморально и бездуховно. Я учила её жизни…
— Ты… — сжав кулаки, с угрозой наступаю на неё.
— Я учила её, как нашкодившего кота. Нассала мимо лотка с дорогущим наполнителем? Не обижайся, милая, будешь обязательно избита. Я тыкала Лёлю в собственную лужу. Я отбивала у неё охоту складывать на пузе лапки. Она будущая мать. Пусть соберется с мыслями и силами. Но разговоры ни черта не помогали, Рома, зато отменно распаляли. Оля вырывалась, царапалась, рычала, как загнанная за флажки волчица, и хватала мои руки, пытаясь отобрать то, на что решилась и пошла. Наша девочка металась по квартире, выискивая новое оружие, чтобы прекратить агонию. Отец держал, а она билась со здоровым мужиком за то, чтобы выйти из окна… Она была больна! Знаешь, мальчик, куда попадают суицидники, когда их попытки не увенчиваются успехом?
— Куда? — наступаю, стуча кулаками по бокам.
— В психушку, — не отводя глаза, спокойно произносит.
— Ты бы посмела? — я поднимаю руки, угрожая собственной родительнице. — Отвечай.
— Да, — мать поднимает подбородок и двигает им, словно растачивает зубы.
— Замолчи! — теперь хрипит отец, закашливаясь. — Рита, довольно. Ты не права.
— Не права?
— Да, — опасливо посматривая на меня, отец обходит сбоку. — Ромка, поезжай домой. Уже всё выяснили.
— Мы недоговорили, — задрав повыше подбородок, понижаю голос.
— Мне больше нечего сказать, — она снова отворачивается и позволяет старшему себя обнять. — Всё нормально, — даже успокаивает папу. — Это сработало, Рома. Помогло.