«Лучшая подруга» сильно изменилась. Я замечаю всё. Она поправилась, увеличилась со всех сторон, подросла в объёмах, утратив лёгкость. Обабилась, как будто постарела. Переродилась, что ли? Изуродовалась, стала гаже, растеряв симпатию. Приобрела черты колхозной тётки, у которой пятидесятый растоптанный размер стопы и скрюченные артритом суставы на разбитых от тяжёлого труда запястьях. Грудь при движениях раскачивается, а задница виляет, гуляя рыхлым жиром.
— Привет, — откинувшись на спинку стула, произносит глухо и надтреснуто. — Спасибо, что приехала, подруга.
— Ты не будешь прощена, Стефа, — прикрыв глаза, брезгливо отвечаю вместо обязательного вежливого приветствия. — Ничего не произойдет. Досрочного освобождения за примерное поведение и выдающиеся заслуги перед государством не предвидится. Ты осуждена по непростой статье. Вернее, — на одну секунду замолкаю, перевожу дыхание и восстанавливаю сбившийся сердечный ритм, — я не позволю этого. Твоё место здесь, и ты отдашь сполна долг цивилизованному обществу. Я не прощаю и…
«Не прощу! За малыша она передо мной сейчас ответит. Ответит так, как я того хочу» — повторяю про себя всё то, чем год почти живу.
— Это я уже поняла. Не утруждайся что-либо объяснять, но помни, что от сумЫ и тюрьмы нельзя зарекаться. Сегодня я, а завтра ты, детка. А здесь, как ни странно, все равны. Никто не будет чикаться, носиться и прислуживать любимой шлюхе Ромки Юрьева, — хмыкает, не в то горло пропускает слюни, но, чёрт возьми, не замолкает, подавившись языком. — Бля-я-я-я-дь, так и знала, что с такими буржуями ни хрена не выйдет, — катает грубость, по-волчьи разминая шею. — Французские духи и дорогая косметика. Что можно ждать от смазливой фифы? Смотри, не грохнись в обморок, слабачка. Таких, как ты, наша жизнь не любит. Быстро откидываетесь, не отмотав и половины причитающегося. Но чего-то как-то роскошь тебя, Лёлик, не дюже красит. В глотку золотишко не идёт? — она рассматривает меня через ресницы, сканирует, изучает, оценивает, будто обмеряет.
— Не смей мне больше писать! — ломая голос, восклицаю. — Слышишь? Открой глаза, имей смелость смотреть на меня.
Хочу звучать уверенней, да только не выходит.
— Не жужжи, подруга. Здесь недалёких нет. Хотела по-доброму, по-человечески, согласно правилам, да, видимо, ни черта не выйдет. С такой истеричкой каши не сварить. Расслабься, Лёлька, и не визжи. Глухих здесь тоже нет.
— Ты поняла? — жалобно пищу. — Стефа?
— Угу…
«Угу?» — и больше ничего? Ни глубочайших извинений, ни клятв на крови, ни чистосердечного раскаяния, ни робких просьб, ни моральных унижений, ни грубых выражений, ни матерных словечек или пошлых фраз?
Господи, какая же я дура! Упрямая и безнадёжная. Доверчивая и непроходимая, местами взбалмошная, всё чаще истеричная, по обстоятельствам сентиментальная. Полная, набитая… Чего уж там? Я дура абсолютная! Зачем приехала за сотню километров? Зачем сидела здесь и чего от этого свидания ждала?
— Как Юрьев? — внезапно задаёт вопрос.
— Что? — прищурившись, хриплю.
— Как его здоровье?
— Что? — напрягаюсь, настораживаясь.
— Кошмарами святой не мучается?
— Что? — прислушиваюсь, всматриваюсь, пытаюсь с собственным сознанием совладать. — Как ты смеешь?
— Совесть мусор не грызёт? Смею, Лёлька. Всё дозволено, потому что Бога нет. Точно? По-моему, слова, как по канону, привела, — она подводит вверх глаза, пытаясь из прошлой лучшей жизни что-то вспомнить. — Сейчас Фёдора Михайловича процитировать бы, да боюсь переврать подзабытый за ненадобностью мотив. Высокопарный слог классика херово аккомпанирует здешней обстановке. Туточки другая литература в ходу. Знаешь, такие книжечки без корешка, зато в красочных обложках с пышногрудыми красотками и мужиками со стальными яйцами в паху и пустым взглядом, но перцы хоть куда… Блядь, кто бы отъе.ал, как принц из сказки, например? Ты хоть бы вибратор привезла, паскуда. Устала теребить рукой манду. Это, между прочим, больно. Олька, ау!
Боже мой, как всё это мерзко.
«Прекрати, заткнись, заглохни… Удавись!» — мысленно приказываю, скрещивая пальцы на одной руке.
— Нет, не грызёт, — отвечаю только на один вопрос, на остальную ересь просто забиваю вот такущий болт.
— Он бессовестный? — она не унимается.
— Замолчи.
— Значит, так и есть. Очень жаль, — покачивает головой, отвратно искривляя губы. — Что ему сделается, да?
— Прекрати, — шепчу, с трудом проталкивая буквы через зубы.
— Я отбываю наказание за то, чего не делала, Куколка, — она вдруг плавно подаётся на меня, при этом упирается расплывшейся грудью в металлический край квадратного стола, намертво прикрученного к каменному полу, вытягивает шею и двигает языком, облизывая губы, как змея, — а твой муж жирует и наслаждается вольной жизнью. Он убийца! — прикладывает кулаки о поверхность, искореженную временем и непростыми условиями содержания. — Но почему-то осудили исключительно меня.
— Ложь!
— Ложь? — Стефания пытается привстать. — Тебе, наверное, стоит память освежить?
— Сядь на место, — иду на опережение. Не говорю, а лаю, разбрызгивая слюни, скалю зубы и рычу. — Сядь, стерва!
— Он палач, Лёлик, — зависнув над столом, сука нагло ухмыляется.
— Ложь! — рявкаю, будто бы кусаю, но тут же разжимаю челюсти и, как побитая собака, пропускаю между искривленных лапищ хвост, пригибаюсь, сокращаюсь кожей и трусливо отползаю.
— А как же следствие и справедливый суд, а как же материалы резонансного дела, которые по странному стечению обстоятельств забыли подшить и сдать в архив, но перед этим скрупулёзно всё учесть при вынесении непростого приговора?
— Закрой рот! — резким движением убираю с пути самолично выставленное заграждение и подхожу к той, кто виртуозно провоцирует на слишком откровенный разговор.
— Ростов его прикрыл, а тот цыганской внешности делец подтвердил несуществующее алиби. За это вы меня замкнули здесь. Отряхнули прах с голов и стали жизнью наслаждаться. Идеальное преступление — нет слов.
— Заткнись! — склонившись, глядя ей в глаза, рычу. — Твои дружки изнасиловали меня. В твоем присутствии. Полагаю, по твоей же просьбе…
— Ошибочка, девочка. Ты забыла? По моим воспоминаниям, ты сама пришла. Если можно так сказать, лично почтила своим присутствием мою квартиру. Запамятовала, как настаивала на гостях? — хихикнув мерзко, влезает грубо и раздражающе перебивает. — Смешная лярва, пиздец.
— Возможно, но это не значит, что я хотела…
— Забыла, как подмахивала и стонала? Ты подставлялась и просила. Ты ненасытная блядина…
«Дрянь!» — отвешиваю стерве грубую затрещину и сразу же отскакиваю, забиваясь задницей в ближайшей угол.
— Ай! С-с-сука! Ты чего? — болтающая без окорота зэчка, хватается за щёку. — Правда очи колит? — не сдается и мычит. — М-м-м, на шило бы тебя поставить, да разодрать пизду. Здесь бы тебе применение нашлось, богатая красавица. Подставляться ты умеешь.
— Будь ты проклята! — шиплю, рассматривая исподлобья Стефу.
«Ненавижу, мразь. Сдохни, сдохни, сдохни… Отойди!» — повторяю про себя, как долбаную мантру.
— Да как бы уже, — плечами пожимает, яростно растирает ушибленную кожу, но со стула не встает. — Не бойся, глупенькая, сядь и успокойся. Плохо контролируешь себя? Нервишки пошаливают? А ты выпей чего-нибудь. Водку ты хлестала за обе щеки, впрочем, как и член. Смелая — только на словах? Какой была, такой осталась. Кустарная роковая женщина. Стрелять невинными глазками, да вворачивать умные фразочки — не велика премудрость. Умеешь ты пыль в глаза пустить. Знаю я тебя, Куколка…
— Я Юрьева, — несмело обхожу по-над стеной, цепляю стул и волоку его к столу, пропахивая ножками землисто-серый пол.
— Юрьева, Куколка, Оля, Лёля. Какая на хрен разница? Чего тебе ещё? Считаешь, я многого прошу?
— Всё равно не получишь то, что хочешь. Одного желания недостаточно. Твоего желания, Марусова. Только твоего. Услышала?
— Почему?
— Тебе законно выписали срок. Был суд, на котором доказали твою вину и затребовали наказание. Плевать на систему?