— Чего-чего? Законно? Система не работает, Оля, — подмигивает пошло. — А ему? Что там по наказанию для хладнокровного убийцы двух человек?
— Речь не о нём, — невысоко приподнимаю стул и резко опускаю на пол, выбивая при соприкосновении тусклые и небольшие искры из-под некрепких «ног». — Не смешивай зелёное с солёным.
— Мне осталось два с половиной года. Тридцать девять лет и…
— Ты не выйдешь, — сажусь и, обхватив сидение за края, приподнимаю и направляю себя, приближаясь телом к выпуклому краю стола. — Два с половиной года полноценно огребёшь.
— Легко чужой судьбой распоряжаться?
Безусловно! Я люблю играть.
— В письмах ты была куда красноречивее. Признайся, Марусова, кто под руку диктовал? М? — провоцирую, бодая воздух подбородком. — Нашла вторую половину, которая сильно ратует за твоё освобождение?
— А тебе какое дело?
— Хочешь жить? — ладонями упираюсь в бортик.
— Хочу!
Бесится. Похоже, я попала. Вот оно! Женское счастье подвалило? Стефе хочется любить?
— А он в курсе, что ты натворила? Как вы познакомились? — сменяю гнев на милость, немного расслабляюсь, сгибаю локти, подмигиваю, но всё ещё натянуто смеюсь.
— Тебя это не касается.
— Хотела помочь, но раз… — а я присвистываю, беру себя в виртуальные тиски, подбираюсь, группируюсь и хищно щерюсь, заигрывая с тем, кого специально загоняю в угол, чтобы там добить.
Добить! С этой целью я сюда приехала.
— Освободи! — хватается за предложение ни о чём, как за единственную спасительную соломинку.
«Освободи»? Свобода ведь бывает разной: долгожданной, кажущейся, желанной, недостижимой, невозможной априори, нежданной, личной… Окончательной! От жизни в том числе.
— Ты можешь освободиться, но только через…
— Всё! — сует под нос ладонь, искромсанную щедро прерывистыми жизненными линиями, фыркает и, отвернувшись от меня, таращится в зарешеченное окно. — Что с погодой в этом ноябре?
Ветрено, но сухо. Тепло, но голо. Спокойно, но в воздухе уже витает слабое дыхание южной зимы.
— Разве прогулки запрещены?
— Разрешены, — тяжело вздыхает, — но только во дворе, после обязательной дневной работы. Здесь не загуляешь, Лёля.
— Что с зависимостью?
— Я чиста. Денег нет, затариться, соответственно, нечем, да и не у кого. Оль… — на имени странно спотыкается, мотает головой, словно что-то вспоминает, поскуливает, будто напевает, а затем внезапно выдыхает, — я хочу выйти замуж, обрести семью, родить ребёнка и…
— Через два года твоё желание исполнится, — молниеносно отрезаю.
А моё? Намного раньше. Конец июля? Возможно, первая декада августа?
«Тшш, тшш, маленький, молчи» — успокаиваю ментально крошку, вожу ладонью по животу, слежу за Стефой. — «Нет, я не смогу. У меня не выйдет. Я не она, я не такая. Я лучше, я счастливее, несмотря на то, через что по её вине прошла».
Хочу убить… Ведь к этому готовилась? Рассчитывала, что удастся, что всё выдержу. Ей-богу, это нелегко! Не понимаю, как Ромка смог?
— Его зовут Егор, — с улыбкой на губах и в голосе, как будто бы мечтательно, возвышенно, немного романтично произносит.
— Кого? — прислушиваясь, направляя ухо к ней.
— Мужчину, Лёля, мужчину.
— Где ты познакомилась с ним?
— Он адвокат одной красотки. Слишком часто здесь бывает. Симпатичный сокол, но чересчур серьёзный. Ни на кого не смотрит, хотя, — омерзительно облизывает губы, подкатывает глаза, будто ловит плотский грех, — я замечаю его похотливые взгляды, когда он проходит через птичий двор. Колония-то женская, а мальчик стопудово традиционал. У нас тут извращения, если честно, не сильно жалуют. За намёки на такое можно запросто получить перо в живот или петлю на шею. Это в лучшем случае, а так — холщовка, бирка на большой пальчик на ноге и на выход без вещей. Но этой парочке выделяют время в VIP-допросной. У бабы имеются большие связи, вероятно. Короче, — таинственно шепчет, — потом он с ней е. ётся в комнате для, хм-хм, — прикрыв ладонью рот, покашливает, — более тесных свиданий. Догнала?
Вообще не интересует! Больные отношения — определенно нездоровый интерес.
— Лёль, — она протягивает руку, предлагая мне, — я прошу только об одном.
— Прости…
Всё решено и обговорено неоднократно с Ромой. Никаких широких жестов, никаких самаритянских выходок, никаких благодеяний и отпущения грехов.
«Милосердие, Куколка! Слышала о таком или жестокость — заразная болезнь? С кем поведешься, от того и наберёшься? Это он! Обмацал и испортил. Юрьев отравил. Да чтоб вы сдохли оба! Отпустите же. Р-р-р-р! Стоишь красивая, успешная, но жизнью сильно битая и такая же несчастливая, как и я. Наконец-то мы стали вровень. Нечем выделиться, Куколка? Вот ты с ума и сходишь. Так тебе и надо. Ни о чем не жалею. Вот ни о чём! Он забрал мою любовь, за это вас с ним Бог и покарал. Господи, прости!» — её удерживали две здоровые коровы в форменной одежде и с пёстрыми шевронами на грубых рукавах, пока Стефания сыпала проклятиями в мою быстро удаляющуюся спину. — «Не будет тебе счастья с ним… Поверь мне!».
Очередная ложь! Я вылетаю за ворота, перед этим несколько раз неосмотрительно выкрикнув бессмысленную чушь:
«Спасибо. До свидания. До новых встреч. Здесь очень мило!».
«Дурёха, здесь так не принято. Лети отсюда, милая!» — на все тона подлаивали надзирательницы, смеялись и покручивали пальцем у виска.
— Проверьте личные вещи, — доносится в затылок. — Женщина, Вы ничего не забыли? Эй, куда?
Нет, нет и нет! Конечно, всё на месте. Вот мой мобильный телефон, небольшая сумка, в которой валяется блокнот и заточенный остро-остро карандаш. При правильном обращении с последним можно запросто кого-нибудь «освободить». Было бы желание, подходящие обстоятельства, да надёжный человек…
— Юрьев, поехали! — запрыгнув на заднее сидение в машине, недовольно бормочу.
— Всё хорошо? — перегнувшись через кресло, муж пытается заглянуть в моё лицо. — Ты плакала? Лёль, в чём дело?
Она меня обидела, а я не сумела постоять за себя:
«Застрелишь, забьёшь её ногами, раздавишь, зарежешь, подкараулив в грязном переулке, отравишь, повесишь, выдав содеянное за депрессивный суицид?».
— Я хочу домой.
— Как всё прошло? — он трогает мои танцующие на коленях пальцы. — Тихо-тихо. Я слушаю.
— Пожалуйста, — всхлипнув, поднимаю голову, — увези меня отсюда.
— Вы поговорили или…
Я не смогла. Не смогла сделать то, что задумала, поэтому чувствую себя ущербной и абсолютно бесполезной. Я больна, а болячка изменяет личный статус, попадая в состояние «хроническая», «неизлечимая», «без ремиссии и возможных улучшений».
— Что ты чувствовал тогда? — сквозь зубы задаю вопрос, присматриваясь к изменениям, дрожью пробегающим по напряженному, чересчур сосредоточенному лицу.
— О чём ты? — осторожно отстраняется, выпуская мои руки.
— Ты понял, — не отводя глаза, цежу. — Ты боялся?
— Нет, — прикрыв глаза, хрипит.
— Ты этого хотел?
— Нет.
Врёт. Специально говорит неправду. Казаться хочет лучше, чем он есть.
— Это вышло случайно, — внезапно насыпает откровения. — Я вошёл и наткнулся на двух уродов, смакующих подробности того, что сделали с тобой. Я замер у входа, следил за ними, молча слушал, а потом накинулся на того, который находился ближе к двери. Одного удара для холодной оказалось более, чем достаточно. Второй тут же растерял былую храбрость и стал жаться жопой в стыки клетки. Я бил его ногами, а потом, став на колени и обхватив опухшую от моих ударов тыкву, приложил затылком о напольную кафельную плитку…
— Рома, хватит, — пищу, вгрызаясь в собственные кулаки. — У меня ни черта не получилось. Слабачка!
— Я не хотел, солнышко. За одну секунду обезумел и утратил полностью контроль, а видишь, что по факту вышло. Ты…
Похоже, до него наконец-таки доходит смысл того, про что завуалированно с ним говорю уже на протяжении двух-трёх недель…
Сначала я хотела с ней поговорить. Считала, что Марусову посетило внезапное раскаяние, например, или строгий режим смог перевоспитать «непослушную девчонку», устранить засор в мозгах и опустить зазнавшуюся на грешную землю.