Потом я посчитала, что смогу дать ей то, о чем она просила. Два года — жалкая одна шестая от общей причитающейся по закону суммы. В сущности пустяк. Для меня, но не для той, кто, как оказалось, мечтает тайно завести семью и стать полноценным членом общества, обретя мужа и родив детей.
В какой момент всё изменилось? Когда произошел этот сдвиг? Когда я захотела ощутить вкус крови у себя на языке? Когда?
Меня тошнит. Если не выберусь наружу, то натворю непоправимое.
— Оль! — Юрьев вскрикивает и быстро выбирается наружу.
Пулей обминает нос машины, подлетает к задней двери и, распахнув её, одной рукой обхватывает меня и практически выносит на себе. Волочет, как тушу, подыскивая подходящее место для желудочного преступления.
— Юр…ьев, — скулю, как испускающее дух животное, — от… пус… ти… — руками сдерживаю рвоту, давлюсь блевотиной и безобразно бекаю. — М-м-м, — стремительно сгибаюсь пополам, выплёскивая на землю небогатое по составу содержимое. — Ч-ч-ч-чёрт! — сплёвываю желчь, заикаюсь и смеюсь. — К-к-к-ак вовремя, — успеваю высказаться, но тут же вынужденно наклоняюсь. — Бе-э!
— Твою мать! Да что с тобой? — он гладит мою спину, придерживая за живот. — Что ты ела? Когда ты всё успеваешь? Оля-я-я! — кричит в мою сокращающуюся от рвотных спазмов спину.
Сказать? Пора? Так вот какой он подходящий для подобного момент!
— Я беременна, Юрьев, — повожу плечами в попытках сбросить его руку. — Всё нормально. Ром, ты услышал? Понял?
По всей видимости…
НЕТ!
Глава 37
То же время, несколько недель спустя
Время сильно нас друг к другу привязало. Потрепало, но всё равно облагородило. Без жены я больше не умею. Не выдерживаю. Ресурс растрачен, возраст, видимо, берёт свое, и годы безвозвратно улетают. Я не живу, а проживаю. Считаю сутки, обрывая календарь, комкая папиросный лист. Бесполезно вентилирую легкие, прогоняя вхолостую через сложную систему свежий воздух. Не вывожу, на элементарном спотыкаюсь. Глохну, кашляю, клюю, а на нейтралке к нулевой отметке подбираюсь. Качусь и скатываюсь. Торможу, когда нос к носу с трудностями сталкиваюсь. Сложности любого уровня наотмашь лупят по щекам, сбивают с ног, вынуждая перед ними на коленях ползать. Нужно пресмыкаться, чтобы состояться. Я слаб, поэтому обычно унижаюсь. Конечно, падаю, как подкошенный, затем растягиваюсь во весь немалый рост, в отчаянии скребу ногтями, вырываю с корнем сорную траву, поднатужившись, кряхчу, чахоточно покашливаю, а после неизменно собираюсь, но как, блядь, ни стараюсь, не могу с земли подняться…
Что может быть хуже, чем томительное ожидание? Когда больше ничего не остается, как просиживать штаны, до блеска полируя ткань на брюках, ёрзая ягодицами по худому дерматину, устраивать художественный беспорядок в волосах, запуская в собственную шевелюру скрюченные пальцы, издалека напоминающие когти огромной хищной птицы, но в глубине души надеяться на чудо:
«А вдруг? А что? А если? Возможно, все наконец-то встанет на свои места, наступит счастье, будет просто, но гораздо лучше».
Как угодно, но только бы не хуже!
Кто сказал, что от ожидания можно смертельно устать? Неважно. Этот кто-то однозначно прав — я чересчур устал. Что держит, почему я здесь, на что надеюсь, к чему взываю, пытая высший разум и заклиная собственные силы?
Ждать и догонять — два худших состояния в нашей жизни. Не расплескать бы в процессе ожидания чувство меры. Чем больше, дольше ждешь, тем крепче уверенность, что ждешь не там, где надо, к тому же, не того. Не ту! Не ту, конечно.
Друг без друга мы уже не можем. Поодиночке мы никто и порознь ни черта не получается. А вместе быть — смертельно и опасно. Отравляюще. Ядовито! Так и не приручил жену, не смог собой околдовать и не влюбил, зато измучил и почти убил.
— Юрьевы! — дородная чинуша, работница ЗАГСа с короткой, под мальчишку, стрижкой, ещё раз вызывает нас. — Пришла? — конкретно обращается ко мне, оперевшись крепеньким плечом о дверной проём. — Время, мужчина, — стучит ногтем по панцирю подмигивающих системным сообщением смарт-часов. — Очередь не будет ждать.
«Нет, не пришла» — не отвечая вслух, лишь отрицательно мотаю головой.
— Как вы надоели, молодые люди, — теперь пришел её черёд покачивать головой. — Чего вам не живётся, как всем нормальным парам?
Ей не понять.
«Нас поломали, тётя» — таращусь на неё ослом, поджимаю плечи и глупо скалюсь.
— Каждый год одно и то же. Э-э-х. Звоните. Ищите. Вызывайте. Учить, что ли? — кивком показывает на мобильный телефон, который я прокручиваю в руках, придавливая пальцами иссиня-чёрный сенсорный экран. — Ведете себя, как малые дети. То жена на месте, а его здесь нет, то наконец-то муж явился, а она гуляет где-то. В следующий раз вам просто-напросто откажут в подаче и приёме заявления. Мы устали женить и разводить больных на голову людей. К тому же, намечается справедливый иск. Я гарантирую. Будем жаловаться на подобные действия. Заодно организуем прецедент. Чтобы таким вот неповадно было.
Нахлобучивать страну, суетиться, прыгая между одиночеством и матримониальным «смыслом» жизни? Похоже, тётя мягко намекает на грубое неуважение и безразличие по отношению к государственной машине? Ну и пусть.
— Она придёт, — разглядывая бабу исподлобья, под нос себе бухчу.
— Когда?
На это, к сожалению, нет ответа.
Жена придёт. Придёт! В последнем я на все сто уверен. По крайней мере, к тому, что происходит здесь, сейчас, в реальном времени, вчера как будто не было намеков и открытых поползновений. Мы завалились спать, по-моему, в двадцать три часа, немного покрутились с боку на бок, нервно посмеялись, затем поцеловались и нежно занялись любовью.
Я изучал жену тёплыми руками, беспокойными губами, шершавым языком и острыми зубами. Нежно целовал и жадно жрал, облизывал и смаковал, словно до этой ночи никогда не пробовал и ни разу не был с ней.
Наши отношения — «всё очень сложно». Но мы хотим быть вместе, значит, всё по-настоящему, серьёзно? Я постоянно с ней. Ношу её в груди, под сердцем, в укромном, очень тихом месте. Там, где никто малышку не достанет, не обидит.
Я готов убить всех, кто был с ней: насильно или добровольно. Кто познал её: этот терпкий вкус — её божественную сладость. Она небесное создание, не человек, не что-то плотское. Она святое! Самое святое из святых, но в то же время испорченная дрянь, развращенное существо и сумасшедшее создание. Я многое могу отдать за то, чтобы стереть ей память, отформатировать испорченный жёсткий диск и вылечить затронутые кластеры, промыть ей мысли, лишь бы она жила со мной, была всегда и находилась только здесь, и только рядом.
Наш секс великолепен. Всегда. Без исключений. В особенности тогда, когда в каждом невесомом касании, уверенном движении скрыта истинная нежность, в каждом вздохе гуляет страсть, а в каждом поцелуе царствует любовь и жадность.
Ольга быстро отъезжала, а я её будил нетерпеливым влажным поцелуем в грудь и острой лаской вспотевшей от движений шеи. У неё в глазах стояли слёзы, а на особо проникающих, уверен, что болезненных и неприятных, толчках, она как будто яростно шипела:
«Я простила, Ромочка. Слышишь? Всё простила. Не останавливайся, милый. Хочу… М-м-м-м…».
Простила? Что мне с этого? Улыбнуться, а после рассмеяться? Из пальца высосанный, чёрт возьми, развод, увы, никто не отменял:
«Без изменений, Юрьев. Как задумано. Всё остаётся в силе»…
— Да! — рявкаю в трубу, принимая рьяный вызов Кости.
— Не в духе?
— Не в духе. Что случилось? Я нужен?
Нет сил ворочать языком. Хотя я рад, что Красов первым позвонил и отменил незапланированный розыск Оли.
— Ещё один прогул, я так понимаю, — глухо произносит босс. — Ром, наш Фрол тебя с дерьмом смешает. Он очень недоволен тем, что вынужден общаться с нежным замом. Сам понимаешь, ни матом загнуть, ни хохму отпустить, ни тронуть за плечо, чтобы случайно не нарваться на крупный штраф за сексуальное намерение. У Светика имеются определенные проблемы с чувством юмора или у вас, у безопасников, в твоем цирковом отделе, все с таким дефектом? Когда планируешь прибыть на базу? Кстати, с котёнком очень плохо получилось.