— Скажи, что всё нормально? — просьбу выполняю, переплетя с ней пальцы, прикрываю воспалившиеся от сквозняка глаза.
— Нормально.
— Что ты чувствуешь? — прижимаю подбородком женскую макушку.
— Вокруг царят спокойствие и тишина.
Она оставила свою заколку там? Специально подложила? Хотела что-то доказать или намеренно организовала хладнокровное убийство. Самоубийство! Самоубийство! Я дурак…
— Я хотела посмотреть в глаза женщине, которая с пеной у рта доказывала, что во всём, что произошло виновата её практически товарка. Хотела убедиться ещё раз в отсутствии женской солидарности, поддержки и взаимопомощи. Стефа подтвердила мои догадки.
— Считаешь, что женской дружбы нет?
— Да. Её нет.
— А как же Ася, Инга, с которыми ты устраиваешь обязательный вечерний телемост. О чём ты говоришь с женщинами, которых даже не считаешь подругами?
— Чего тебе надо, Юрьев?
— Ты помогла ей? — заметно уменьшаю громкость голоса.
— Кому? — подняв голову, заглядывает мне в глаза.
— Она воспользовалась твоей резинкой для волос, Лёля.
— Это обвинение? — теперь жена подозрительно прищуривается.
— Нет.
— Я этого не делала. Я ничем не могла помочь женщине, которая даже не раскаялась в том, что много лет назад натворила. Она до последнего считала, что была права, хотя при этом плакалась, скучая по несуществующему мужчине, с которым якобы познакомилась за решеткой. Какой-то адвокат регулярно навещал подопечную, а Марусова, видимо, и той даме позавидовала. Кстати, а вдруг её приговорили уставшие от скулежа сокамерницы? Она говорила, что нытье там не приветствуется и, мол, такие, как я, там бы дня не выдержали. Я что, сильно ною?
— Нет. Оль, довольно, — щекой об её висок неспешно потираюсь.
— Я не смогла, Ромка.
Пусть будет так!
— Сменим тему? — с надеждой в голосе предлагает.
— Угу, — смотрю на то, как бьёт волна, когда накатывает.
— Как мы сына назовём? — подобравшись, задает вопрос. — Что скажешь, если он будет…
— Сашей, — очень неожиданно ей отвечаю.
— Чего? — Лёлька снова смотрит на меня. Недовольно и будто бы с презрением. — Из-за котёнка ты решил прогнуться в имени?
— Просто так сказал. Там точно мальчик? Ты уверена?
— Твоя подозрительность, Юрьев, до добра не доведёт. Там стопроцентно сын. Конечно — да!
Эпилог
Юрьева
— Архангельск. Тебе на «К», — пригубив стакан с водой, с гордым видом сообщаю.
Двенадцатичасовая боль растаскивает внутренности, превращая их в несвежий фарш. Я хочу орать, но с таким желанием всё же затыкаюсь, потому что не могу его пугать. Предродовой «спектакль» слишком затянулся и выглядит чересчур жестоким, немного пафосным и стопудово неоригинальным. Всё, как у всех. Вот так детишки появляются на белый свет. Мой Юрьев талантливо изображает сторожевого пса уже, похоже, третий акт. Ему доверили большую кость, но не погрызть, а принести в зубах хозяину. Старается потасканный кобель, да только ни хренульки не выходит: «апорт» впивается ему в десну и крошит старческие зубы.
— Кострома, — спокойно отвечает муж, кивком приказывает мне повернуться, чтобы стать к нему спиной. — Помассировать? Устала?
— Опять на «А»? — скулю и обращаюсь. — Спасибо, но можно посильнее. Ни в чем себе не отказывай, любимый. Представь, что замешиваешь тесто. Почеши, пожалуйста, между лопаток. Да-а-а, — удовлетворение шиплю и подставляюсь под большие руки.
— Я не специально. Лёль, направляй меня. Куда дальше?
У Ромки крепкие и тёплые ладони. Он мягко укладывает их мне на спину и круговыми, ритмичными, неспешными движениями разминает затёкшую, но выгнутую из-за беременного живота поясницу.
— Нормально? — склонившись надо мной, хрипловато шепчет, задевая шершавыми губами вспотевший от жары висок. — Прилечь не хочешь?
— Нет, не могу лежать. Только прикорну, как детка моментально начинает шевелиться. Вернее, я чувствую её малейший поворот. Ш-ш-ш, — прикрыв глаза, утыкаюсь лбом в сложенные друг на друга руки, вращаю тазом, расположенным на фиолетовом фитболе. — Нажимай и отпускай. Ритмичнее и… Этот мячик — моё спасение. Очень мягко и удобно. Не хочу вставать. А-а-а-а…
«Господи, как долго ждать?» — про себя визжу, а для Юрьева сцепляю зубы и, проглотив язык, по-партизански замолкаю.
— Однозначно схватки участились. Ты вертишься, как уж на сковороде. Оль, позвать врача? Что чувствуешь?
Как-то всё одномоментно навалилось. Откровенно говоря, проще сказать, чего у меня нет. Я не слышу тишину, прошла расслабленность, исчезло в неизвестном направлении с трудом приобретенное умиротворение, спокойствие, по всей видимости, безвестно кануло в небытие. Зато материализовались спазмы желудочно-кишечной направленности и чужеродной силы, появились мышечные судороги во всех конечностях, повысилась потливость, присоседился лихорадочный озноб к излишней щепетильности. Синдром беременных во всей красе. Ах да! Подозрительность и паника, не соответствующая моему характеру чувствительность, лёгкая безынициативность, но сверхэмоциональность и почти собачий нюх откуда ни возьмись явились.
— Не надо. Откуда ты всё знаешь? Считаешь, что ли? Снимаешь показания? Ты лучше КТГ, мой Юрьев! Фиксируешь интервалы или наобум вещаешь? — вполоборота обращаюсь, ложусь щекой на взмокшие ладони, кошу глаза, вращаю расширенным до безобразия зрачком, а шмыгнув носом и громко хрюкнув, хмыкаю. — Хм-р-р! Прости. Я как свинья. Жирная, неповоротливая, скрипящая дрезина. Я безобразная махина. Твоя жена — попавшая в рыболовные сети огромная медуза, у которой вот-вот из нижнего отсека вытечет довольно склизкая кислотная субстанция.
— Нет. Прекрати.
— Я не спрашиваю, Юрьев. Это очевидно. Сто-сто-сто — грудь, талия и бёдра. А где же будем делать поясок-кокетку? Никогда не понимала содержание этого анекдота. Видимо, за это и пострадала. У меня узкий таз, но кесарево сечение почему-то не показано. Как так? Для всех подобное нормально, как будто даже хорошо. Естественно! Речь же не о них идёт. Справится девица собственными силами. А девице, прости Господи, сорок полных лет. Она уже не молода. Была девицей, когда мать в себе носила. Садисты-ы-ы-ы! Я, видите ли, контролирую процесс. Рожу самостоятельно, без чёртовых разрывов и любопытных посторонних глаз. Всего делов-то. Ты примешь роды, — задушенно смеюсь. — А что? Опыт точно есть!
Ребёнок ниже, что ли, опустился? Ещё чуть-чуть во мне продвинулся?
— Хочу выпрямиться, — пытаюсь оттолкнуться от пружинящей поверхности фитбола. — Ром, отпусти. Сколько уже прошло?
— Хорошо.
— Сколько? Только без прикрас. Правду, какая есть.
— Пятнадцать часов.
— Два рабочих дня и небольшой задел на будущее, — сердито фыркаю. — А перерыв и выходные в этом злачном месте коллективным договором предусмотрены?
— И даже профсоюз тут есть. Чего изволишь, дорогая?
— Мне бы на курорте отдохнуть. Смотаться на моря, понюхать ароматы диких прерий, поскакать на зебре, например, копытами изрезав африканские саванны, пощекотать слонов, понаблюдать за тиграми. Желание есть! С возможностями, черт возьми, беда. По этому подпункту я, как и все, вообще не оригинальна. Сучья бедность. Будь она неладна!
— Услышал. А заявление ты писала?
— Конечно. Хочу уведомить, что постоянно и неоднократно. Я очень нервная, но в важном деле расторопная.
— В таком случае вы можете рассчитывать на благоприятную резолюцию на заявлении.
— То есть… — подначиваю мужа.
— Ваше желание будет учтено и через год, наверное, исполнено.
— Отлично. Приятно знать, что интересы роженицы Юрьевой хоть кто-то в этой мерзкой богадельне представляет. Хочу подать жалобу на… Ты куда? — отклеиваюсь от мяча, приподнимая голову.
Муж обходит мою тушу, становится передо мной и пропустив сквозь потные подмышки руки, с чмокающим звуком отлепляет «студенистую кровяную колбасу» от резинового шара. Ногой футболит ненужный антураж и устраняет единственную преграду между нами.