— Я помню этот день. Ты смеялась и шлёпала меня по заду, когда никто не видел, а потом в палатке я взял над тобой реванш…
— Отодрав меня? — упираюсь, отталкивая задом пьяного козла.
— Её зовут Ася. А по мужу — Ася Красова. Хочу, чтобы ты познакомилась с ней.
— Зачем?
— Ей нужен друг. Девчонка — сирота, да и в этом городе никого не знает.
— Нужен ли он мне, этот друг?
— Нужен, Лёлик. Не спорь. Давай…
— Нажрался?
— Да, — хихикнув, Юрьев утыкается лбом в затылок, буравя крепкую кость, настырно ввинчиваясь в мой воспалённый мозг. — Повернись, жена.
— Сколько ей?
— Маленькая-маленькая, — похоже, кое-кто подлавливает алкогольный бред. — Тшш, тшш, тшш.
— Юрьев, что с тобой? Отодвинься и сосиску убери, ты тыкаешься ею в мои ягодицы. Мы…
— Ещё не помирились? Но я всё равно хотел бы вернуться в спальню.
Он сам ушёл! А теперь отчаянно стремится получить разрешение, чтобы снова рядом спать?
— Пусти! — дернувшись, прокручиваюсь вокруг себя. — Ничего не будет.
— Я знаю. Это Паштет, — он поднимает что-то серое, сопящее и возникающее будто детским скулежом. — Он очень маленький и нуждается в женской ласке. Я подумал…
— Убери! — вжимаюсь в стенку. — Юрьев, ты обалдел?
— Сидел под нашей дверью. Видимо, мать бросила его. Помнишь, как мы хотели завести нечто подобное?
— Сейчас в этом не нуждаюсь. Убери!
Ромка выставляет мне под нос полосатого котёнка со светло-зелёными глазёнками, которыми он водит, внимательно и с небольшим, но хитрым, прищуром рассматривая меня. Муж прислоняет животину к моей щеке и водит, руками не касаясь кожи.
— Кайф? Что скажешь?
— Убери его, — закрыв глаза, с возникшей хрипотцой спокойно отвечаю.
— Он будет жить с нами.
— Убери, — настаиваю на своем. — Иначе…
— Оля! — костяшками касается другой моей щеки. — Что? Что ты сделаешь?
Иначе… Иначе я сброшу блохастого с балкона!
Глава 8
Пятнадцать лет назад
— Соль! — командую, активно дирижируя кухонной лопаткой.
— Есть! — по гладкой поверхности рабочего стола проскальзывает белоснежная фарфоровая солонка в форме толстенького петушка. — Скоро? Долго ещё?
— Терпи, Юрьев. Вырабатывай характер. Совсем разболтался: ни Устав, ни кодекс семейного человека не сдерживает твой бешеный нрав. До чего же спонтанный, вместе с этим противоречивый и стремительный. Мой муж стал жутко нетерпеливым и самонадеянным наглецом. Откуда столько хамства, м? Род занятий, видимо, накладывает свой отпечаток, да? У вас в отделе все такие сумасшедшие? Хватаете добытое, рвёте на куски, словно оголодавшие зверьки, а потом убегаете и на свидетелей этого проступка не глядите. Стыдно становится?
— Ни капли. И потом, солнышко, там не все с отметиной, но через одного, начиная с меня, конечно. Легко сказать: «Ромочка, терпи!». Жрать хочется, жена.
— Фи, какой грубый! Бугай здоровый, деревенщина безграмотная, дурно воспитанный мужлан, зато в наглаженной полицейской форме. Где учился, старший лейтенант Рома Юрьев? В какой-такой глуши, дружочек, тебе привили желание крепко выражаться? А ну-ка, откати назад.
— Хм? Разве это грубость?
— Да, — в подтверждение киваю, как толстенький болванчик. — Будь мягче, тем более, когда разговариваешь со мной.
— Оль, ты меня воспитываешь? Я правильно понимаю? Напрашиваешься на откровенный разговор в горизонтальной плоскости?
— Есть немного. Руки! — выставляю грудь вперед и втягиваю живот, на котором Ромка выписывает странные узоры, двигая бездумно пальцем. — Не отвлекай.
— Ой-ой-ой! Не пугай, солнышко, — не страшно. Не поздновато спохватилась? Мне двадцать пять — большая часть жизни уже прожита. Не время оглядываться по сторонам и, естественно, назад.
— Это из какого фильма? — прищуриваюсь, подкатив глаза, пытаюсь вспомнить, выдумать и догадаться.
— Не помню. Не смей приказывать, жена.
— Не выношу, когда ты резкий, — укладываю свободную ладонь поверх его. — Где твоё кольцо? — перебираю пальцами. — Ромка, где обручалка?
— Левая рука, Лёлик. Здесь его быть и не должно. Всё на месте, — он выставляет нужную конечность мне под нос. — Сияет, как обычно.
Господи, спасибо! Немного отлегло. Если честно, сильно перетрусила, когда не почувствовала жар золотого ободка на мужском безымянном пальце. Мало ли что…
— Если можно так сказать, моя вторая половина — по-мужски грубый, жёсткий, звероподобный человек, — немного успокоившись, уверенно продолжаю утреннюю, уже привычную для нас с ним чушь нести. — А мне нравится, когда ты нежен, когда ласков, когда слушаешь и выполняешь то, о чём я прошу. Вот я сказала: «Ром, подай соль!» и ты сразу сделал. Не заставил дважды повторять и…
— По-мужски грубый? Тьфу ты! — шурует носом, раскапывая мои затылочные волосы. — Круто пахнешь, детка. И всё же, это как?
— Демонстрируешь силу, например, там, где это совсем не к месту. Употребляешь нехорошие слова или смысл искажаешь. Совершаешь пакость специально, чтобы позлить меня.
— Ни хрена не понял. Ну, да ладно. А ночью, что на ухо мне шептала?
— Наверное, отодвинься, — отпихиваю, активно двигая локтем. — Не надо, не напирай. Несвоевременно, к тому же сейчас родители придут.
— Но пока их нет, можно посекретничать? Иди ко мне, — сильнее прижимает, ни капли не ослабляя свой захват. — И вообще, любовь моя, ты перевираешь общий смысл того, что я имел в виду. Всё не так звучало. С твоего разрешения я, пожалуй, кое-что процитирую. Оно мне влезло в уши, а оттуда попало на подкорку. Дословно это слышалось так: «Рома, возьми меня за шею, придуши, лиши кровь кислорода и двигайся, не останавливаясь, как в последний раз». Я не соврал? Кстати, как тебе оргазм? Насыщенно и ярко было? Искры сыпались из серых глаз? Красиво кончила, жена. Обожаю смотреть, когда тебя прихватывает. Такая ты милая и беззащитная становишься. Ручки-ножки трусятся, а губки что-то миленькое шепчут. Просто серенький воробышек, которого окатило дождевой водой: и покупаться птенчику хочется, и пёрышки не собирается мочить.
Сказать ему, что почти всегда пищу о том, как сильно:
«Я его люблю!»?
— Прекрати немедленно, — шиплю, не раздвигая губ.
— Сильнее! Глубже! Да! Да! Да! — копирует меня, заметно повышая тон, меняет тёплый бас на мягкий баритон. — Ты великолепна, Лёля, когда пятнышками покрываешься и работаешь сильной мышцей, выжимая пульсирующий член до последней капли. Это грубость, злость, страсть или что?
— Ром, — заметно убавляю звук, — это совершенно не смешно и…
— Юрьев, кажется, слабак, потому что его яйца не звенят, когда он педалирует твою промежность? В этом, по всей видимости, проявляется моя сила? Прости, жена, но я, может быть, и грубиян, и дубина неотёсанная, а временами тупой баран, но то, о чем ты меня просила или просишь, я точно выполнить не смогу. Боюсь, сломаю. Что-то где-то хрустнет и «привет». На хрена мне потом с кривоножкой возиться?
— Молодую и здоровую себе найдешь.
— Вырвать бы тебе язык, Лёлик.
— Без минета останешься, — не задумываясь, молниеносно отвечаю.
— Ты чего?
— Не смешивай, пожалуйста, Божий дар с яичницей.
— Охренеть, как всё чётенько совпало — мои причиндалы и утренний приём пищи. А если скажу, что впитал манеру бесконтрольного поведения с грудным молоком любимой матери, ты ведь не поверишь? Марго бывает жёсткой и бестактной. Предвосхищая твою шутку, скажу, что мать питает нежность только к тем, к кому действительно испытывает глубокие искренние чувства. О чём я?
— Про какой-то случай хотел рассказать, — подсказываю, направляя осторожно. Замираю, предварительно расставив приготовившиеся слушать уши. — Чёрт! — обжегшись о бортик сковороды, одергиваю руку и пальцами зажимаю мочку уха.
— Всё хорошо?
— Угу, — теперь посасываю травмированную подушечку указательного пальца. — Не отвлекайся.
— Короче, присутствовал однажды — случайно, неспециально, очень неожиданно получилось. Так вот, я вынужденно наблюдал, как она прорабатывала несознательную будущую мамашку. Та, мол, опоздала с каким-то анализом, прошляпила очередной скрининг и попала к ужасной Юрьевой с патологией в развитии малыша. Я слышал, как Марго выражалась. Это было страшно и весьма опасно. Страшно, потому что мать утратила всего на одно мгновение человеческий, вернее, женский облик; а опасно, потому что она, размахивая и щёлкая перед носом несознательной дурехи каким-то медицинским инструментом, похожим на прозрачный птичий клюв, в подробностях рассказывала, что той грозит, если, не дай Бог, будущая роженица что-то с собою сотворит. Я не на шутку испугался не внешнего вида своей родительницы, а быстрой смены её настроений. Хлоп-хлоп — она изображает из себя мегеру; хлоп-хлоп — и снова сильно любящая жена и мать.