«Не смей» — беззвучно двигаю губами и закрываю медленно глаза. Я засыпаю… Умираю… Отлетаю в ад… По глупости и скотскому желанию…
Я за столом сейчас один! Василиса ушла после того, как жена любезно выдала карт-бланш на отношение со мной. Никита шустро отвалил, когда я на одну минуту не сдержался и показал своё истинное лицо, подавшись на него вперёд и зашипев «Найду, паскуда», со звериным рыком сбросив маску добропорядочного человека, я снова стал тем, кто десять лет назад из-за на одно мгновение утраченного самообладания, чуть не лишил себя всего: драгоценной свободы и любимой женщины…
— Вон! — рычу на баб, столпившихся перед вытянутым по горизонтали мыльным зеркалом в женском туалете.
«Ай! Ой! И-и-и-и!» — визжат размалеванные суки.
— Вон, сказал! — уменьшаю голос и демонстрирую тёмно-красную обложку внутри отсутствующего удостоверения ревнивого служителя закона. Великолепно, а главное, судя по успеху предприятия, талантливо изображаю хитро вырезанного «товарища Бендера», когда-то завернувшего в торговую лавку за дармовым зелёным луком и свиным паштетом. — Юрьева, останься! — сиплю, пока девки обегают мою фигуру и вылетают из уборной, как пробки из наспех взболтанной бутылки.
— Кто бы сомневался, — хмыкает жена и отходит, двигаясь задом к подоконнику огромного запыленного с обратной стороны окна. — Юрьев, Юрьев, Юрьев… Замашки смотрящего остались… Вспомнил прошлое?
Жена не боится! Никогда не боялась. Потому что я не страшный? Не кошмарный? Не безобразный? Нет! Я ни разу не пугал её. Оля знает, что я не смогу ударить женщину. В каких бы ситуациях мы с ней не оказались. Однозначно — нет! Но иногда, откровенно говоря… До зуда в ляжках… Хотелось!
— Довольна? — мягко наступаю, сокращая расстояние.
— Да, — с ухмылкой тихо отвечает.
— Зачем согласилась?
— Интересно стало.
— Зачем притащила мудозвона? — ближе подхожу.
— Ты ревнуешь, Юрьев?
— Зачем?
— Ты меня ревнуешь?
— Да.
— Удел слабых, — глубоко вдохнув, сожаление выдыхает.
— Я слабый, Оля, — продолжаю наступать.
— Слизняк!
— Тварь! — на ходу придумываю себе уничижительные клички, потому как с ней по-другому не имеет смысла в этом месте разговаривать.
— Подонок! Трус!
— Да, — становлюсь нос к носу. — Да, да и да! Ты права, детка. Я мразь! Отставник поганый!
— Отпусти, — Ольга дёргается, я же предусмотрительно выставляю руки по обеим сторонам от её головы. — Юрьев, кому говорю?
— Красивая! — теперь шепчу, закрыв глаза.
Не могу иначе… Как ни стараюсь, не выходит. Боюсь ослепнуть от красоты, которую «ядерный реактор» в безобразно красном платье излучает. Она фонит, плюется радиацией, задевая смертельной дозой всё тело, а не только специально выставленное к ней лицо.
— Подонок, — жена жалко всхлипывает.
— У тебя идеальные черты, солнышко, — мои ресницы двигаются, сейчас я вижу свой любимый сон, в котором бесконечно счастлив с этой сложной женщиной. — Роман… Роман с тобой, любовь моя… Длиною в…
— Юрьев, посмотри на меня, — её ладони оглаживают мои скулы, подушечки больших пальцев растирают слёзы моих глаз. — Рома, я… Тебя прошу. Открой глаза. Ну же!
— Роман с Ольгой! — прыскаю и сильнее зажмуриваюсь. — Надо же, как тут всё совпало. Кто постарался, а?
Там, после того как пережаты все внутриглазные сосуды, я просматриваю свои слайды, на каждом из которых мы счастливы, беззаботны и юны.
— Я справлюсь, Лёля! Всё вынесу и переживу, чтобы быть с тобою рядом. За твою любовь стоит бороться. Клянусь…
— Тварь! — её пощёчина моментально отрезвляет, вырывая с корнем мой язык. — Они убили меня один раз, а ты…
— Я смогу! — перебив, настырно продолжаю.
— А ты насилуешь меня на протяжении долгих десяти лет и не прекращаешь муку, настырно наращивая мощь, при этом стократно увеличивая силу. Всё только портишь, усугубляя и без того херовую ситуацию своим каждодневным присутствием со мною рядом… Уходи, прошу!
И это не могу… Любима-а-а-ая!
«Сколько раз пытался?» — считаю про себя, пока захожу на глубину, толкаясь пахом, животом и грудью в штормящую волну.
Попыток ведь не сосчитать… Уходил, как правило, взъерошенным и гордым кобелём, а возвращался побитым, искусанным взрослыми собаками и блохами щеночком. Плевал на всё, закидывал в сумку вещи, хлопал дверью, швырял ключи, про себя грязно матерился, проклинал Судьбу, а после…
Возвращался к Оле под любимое крыло!
Море шлёпает по подбородку и тут же мягко прикасается к шершавой коже, успокаивая к чертям растрёпанные нервы. Приятно щекоча, лаская, целуя и вылизывая челюстные кости и мочки ушей, нежит, словно несмышлёныша. Куда иду? Уже не ощущаю землю, камни и донный песок под ногами, по-прежнему обутыми в кожаные туфли. Костюм затрудняет каждое продвижение в морскую глубину: карманы наполняются водой и тянут, заставляя выставлять руки, расправляя их, как крылья глубоководной манты.
Тяжело… Больше не могу… Сил не осталось… Надо бросить всё. Уйти к херам… Нет, ничего не выйдет!
«Чёрт!» — посмеиваюсь, представляя, как основательно испачкаю йодированной солью, прилипчивым песком, скользкими водорослями и морской водой салон своей машины. — «И пёс, как говорится, с этим! Всё одно, лишь бы с Ольгой рядом, только со своей Судьбой»…
Мой нервный срыв и глупое намерение — дурное дело. Не осознаю реальность — воспоминаниями живу, а хочется всмотреться в будущее. А вдруг? Вдруг нам повезёт. В конце концов, кому какое дело? Она права. Я мучаю себя — насилую её. Пора — как ни выкручиваюсь и отмахиваюсь — прекратить нам эту пытку.
Гнилые мысли на протяжении ста восьмидесяти минут — судя по неубиваемым наручным часам — однозначно сделали своё дело. Ползу уже какой по счёту лестничный пролёт: хочу попасть в квартиру, где сладко спит жена и «тыгыдычет» мелкий волосатый пастор всея непредсказуемого кошачьего мира! Паштет — крохотный абьюзер. Хорошая у нас, видать, семейка: несчастная, раздавленная жизнью мать, отец с огромной придурью, а подобранный котёнок — шерстяной мальчишка, с изощрённой фантазией и манипулятивными наклонностями.
Помявшись перед закрытой дверью, наконец-таки решаюсь зайти внутрь и с того момента превосходно делать вид, что на всё и только с Лёликом согласен.
Наступив на пятки в неосвещённой прихожей, скидываю испорченную йодированной водой дорогую обувь и насквозь промокшие носки. Оставляя мокрый след и тяжело вздыхая, шаркаю в комнату, где мог бы переодеться, не разбудив жену.
— Юрьев!
Помещение заволокла сизая, источающая жуткий запах, никотиновая дымка. Оля курит… Уже год, как мы боремся с новой хренью. Иногда кажется, что она поставила перед собой одну-единственную цель, заточенную на мучительное самоуничтожение. Бешеное потребление никотина — очередной пункт в её почти «невыполнимой миссии». Учитывая сумасшедшее рвение, можно сказать, что неоперабельный рак лёгких — очевидный итог, вполне себе однозначно разрешённый вопрос в ближайшем будущем.
— Где ты был? — доносится мне в спину.
— Какая разница? — с усилием стаскиваю с плеч мокрую тряпку, ещё сегодня утром играющую роль пиджака в костюме-тройке. — Не кури! — произношу и тут сам себя корю.
Какого хрена… Какого хрена… Мне нет до этого всего дела!
— Я согласна!
— Что? — вполоборота разговариваю.
— Там дождь?
— Это слёзы.
— Юрьев, — она, хрюкнув, громко прыскает, — не смеши. Ты не умеешь плакать.
— Я хочу спать и…
— Я готова попробовать, — до моего слуха доносится слабая возня на диване, на котором сидит жена и курит сигарету.
— Что?
— Забыть!
— Условия? — выплевываю вопрос, потому что не хочу, чтобы Лёля продолжала фразу.
— Сыграем в игру?
— Нет.
Знаю, какой х. йней всё может, так и не начавшись, обернуться.
— У нас медовый месяц, Юрьев, — мне слышится, или в её голосе сквозит небольшое одухотворение?
— Что?
— Мы молодожёны. Двадцать лет назад. Нет…
Пятнадцать?
— Пятнадцать. И…