— Оля! — держу за подрагивающие плечи, оголившиеся из-за опустившейся ей на талию крупной сетки. — Я с тобой и я смотрю!
— А в двадцать восемь меня убили в той квартире… Рома, тебя слишком много в моей жизни, — к груди сильнее прижимает ультрабук. — Конец. Прости, пожалуйста, я снова не сдержалась.
— Довольно, — упираюсь каблуками в пол, тяну её, удобнее перехватываю тонкую ручонку и таращусь, как баран на новые ворота, вот так хочу всмотреться в её сильно покрасневшее лицо, сокращающееся в безобразной судороге. — Я смотрю! Оля, я смотрю. Ну…
— Ляля в порядке? — упёршись локтями в балконные перила в десятый раз талдычит Сашка. — Ромыч, приём?
— Да, конечно, — мгновенно оживаю, чтобы стряхнуть пепел сигареты. — Видимо, неполный день превратится в полноценный. Рвётся работать, Фрол.
— Она великолепна, — хмыкает начфин, — когда не раскрывает рта, конечно, — сразу добавляет. — Думал, там совсем дистрофик или что-то типа смерти на ножках, а Лялечка в соку. Почему отказывалась от встреч?
— Саш… — затягиваюсь никотином, — я хочу кое-что рассказать, но это останется только…
— Между нами? — он поворачивается, становится к улице спиной и утыкается задницей в просветы между металлических трубок.
— Я ей никогда не изменял, — зачем-то выкатываю первое признание.
— Неинтересно, Юрьев.
— Что это значит?
Откровенно говоря, чуть-чуть обидно. Я специально создавал образ обиженного собственной женой, чтобы утихомирить разговоры на рабочем месте. Муж — козёл, не способный совладать с постоянно раскрывающейся ширинкой, а жена — бедняга, от стыда не знающая куда направить взгляд, чтобы не встретиться с большим количеством осуждения, жалости и сопереживания.
— Вы разбежались? — подталкивает разговор.
— В некотором роде. Саш…
— Не наше дело, Юрьев, — отрицательно мотает головой. — Но хочешь наблюдение?
— Не знаю, — плечами пожимаю, пока прокручиваю в банке сигарету.
— У тебя на лице написано: «Я так её люблю, что готов весь мир к ногам прекрасной возложить. Убью за Олину слезинку, раздавлю за мерзкий взгляд, урою каждого, кто к ней приблизится, потому что тухнуть в одиночестве, хоть и за большие бабки, больше не могу!». Каково признание?
Я убил тех гадов, которые два дня терзали на растасканном матрасе мою прекрасную жену. Убил их голыми руками, когда пришёл с допросом, договорившись обо всём с Андрюхой. Друг покрыл меня, когда стёр записи на камерах видеонаблюдения за находящимися под стражей сраными укурками. Он выручил, когда терпеливо ожидал мой рапорт, который я разодранными в мясо руками в текстовом редакторе строчил, постоянно запинаясь в предложениях. Андрей свидетельствовал на суде в мою, конечно, пользу и сделал всё, чтобы я вышел через полгода следствия на законную свободу. А Костя… Костя подтвердил несуществующее алиби, сообщив под присягой, что в то время, когда две мрази в комнате предварительного заключения друг с другом до крови сцепились, затем нечаянно раскроили черепа, столкнувшись связкой со стеной, на которой остались отпечатки всех благополучно отсидевших, я находился рядом с ним, набираясь дорогого вискаря и щупая сидящую со мною рядом чью-то женскую коленку.
— Оля — нимфоманка, — шепчу, еле двигая губами.
— Что?
— Вот в чём дело. Но…
— Не может быть! — Фрол отрицательно мотает головой. — Иди ты…
— У неё есть проблемы, но это лечится и…
— Ты охренел?
— Что?
— Я знаю Юрьеву пятнадцать лет и не мог раскрутить её на банальный поцелуй, как говорят, под веточкой рождественской омелы. А ты лепечешь, что…
— Они воспользовались…
— Иди ты на хрен, Ромка. Придумай что-нибудь другое. Хотя, — Фролов прищуривается и двигается упитанным ужом, подбираясь ближе, — это очередная чушь, в которую все должны поверить? А зачем?
Об этом Оля попросила, когда рыдала на моём плече, упрашивая бросить и не доводить до крайности. Странные дела! Жена жаждет общественного осуждения и точно так же, как Сашок стрекочет лишь о том, что:
«Я плохая — ты хороший! Ромочка, я кляну себя за тот страшный день. Зачем? Зачем я попёрлась на эту встречу? Я ненавижу Стефу. Я…».
Она… Её лучшая, завистливая донельзя подруга. Опасная Стефания мотает срок в колонии очень строгого режима за укрывательство подонков, обезобразивших мою жену и лишивших нас десятинедельного ребёнка.
Глава 13
Пятнадцать лет назад
Моя жизнь, начиная с пятнадцати, возможно, шестнадцати лет, не была похожа на безоблачное существование сверстниц, чьи головы в этот же промежуток времени были основательно забиты количеством дорогих и современных шмоток, многообразием эксклюзивной косметики и парфюмерии, дешёвой ювелиркой, безвкусной бижутерией и прочим ширпотребом, а также устойчивостью фигурных каблуков и качеством влажных поцелуев с языком с теми, кто завершал довольно-таки непростой, но обязательный период полового созревания.
Я настойчиво училась, бегала по однодневным репетиторам в попытках обуздать неподдающиеся дисциплины, экономила на всём, старательно собирала по крупицам деньги на долгожданный выпускной вечер, присматривала простенькие фасоны платьев, изучала варианты поступлений в высшие учебные заведения здесь и за пределами некрупной области, скрупулёзно высчитывала гарантированный балл при сдаче обязательных экзаменов, а оставшееся время просиживала тычкой возле газовой плиты, пока на ней одновременно доходило до готовности четыре разношерстных блюда. Так уж вышло! Моя мама в это же время находилась под всевидящим оком незангажированного следствия — ей, как главному бухгалтеру хлебобулочного комбината, «шили» непростое дело о нецелевых растратах средств, выделенных из городского небогатого бюджета на модернизирование производства и налаживание поточной линии по выпуску «французской сдобной булки», и получении взяток в особо крупных размерах с вполне очевидной целью — персонально обогатиться и нажиться на нуждах слишком говорливого, но всегда нищего пролетариата. Без воя и скулежа, незамедлительно я возложила на свои плечи её обязанности, пока вела небольшое домашнее хозяйство и усиленно, почти экстерном, училась готовить, чтобы прокормить себя и отца, ежедневно пропадающего до полуночи в частном таксопарке, где после основного рабочего времени, он с огромным удовольствием и без каких-либо отказов выполнял подвернувшиеся за день чёртовы шабашки и получал за, как правило, безукоризненный результат свой неизменный жидкий расчет в виде бутылки технического спирта. Считается, что горе нужно заливать и прятать на дне, тогда вдруг возникают определенные гарантии, что лукавое не вылезет и не всплакнет на чьем-нибудь неокученном «святой водой» участке…
— Рома? — поглядываю на гордый профиль мужа, сейчас чересчур сосредоточенного на дороге. — Любимый? — бережно касаюсь его правой кисти, покоящейся на каком-то рычаге с огромным чёрным и блестящим набалдашником. — Юрьев?
— М? — дёрнув головой и сбросив оторопь, он как бы между прочим обращает на меня внимание. — Что, Лёлик? — и сразу же вдогонку задает вопрос. — Устала? Хочешь пить?
— Нет, — сглотнув с усилием, моргаю.
— Покемарь немного. Ещё минут тридцать-сорок и будем на месте, — оторвав руку от руля, сверяется со временем по часам.
— Не гони, пожалуйста, — а я бережно поглаживаю мужское обручальное кольцо на безымянном пальце. — Тише, тише, тише… Я тебя очень прошу. Я боюсь.
Маме этим не поможешь — её здесь больше нет. К чему нам скорость, если гадкое уже свершилось; его, как ни старайся, уже не отвернуть, какую бы отметку не пересекала оранжевая стрелка на гарцующем спидометре?
— Оль, всего восемьдесят кэмэ на чэ. Разве это гонка?
— Уменьши до шестидесяти, пожалуйста, — кошусь на лобовое. — Мы почти приехали. Ром?
— Здесь разрешено больше.
— Прошу, — теперь я жалобно скулю.
Я не спешу, потому что не хочу. Волнуюсь, потому что чересчур боюсь. Не знаю… Я не знаю, как себя вести, когда ушёл из жизни любимый и родной, мой самый близкий человечек.