— Линяет.
— А? — он широко распахивает рот и застывает чурбаном.
— Уходит в другую комнату, там занимает любимый угол, зажмурившись, перестает дышать, замирает, притворяется погибшим, талантливо изображая бездыханное тело, и про себя считает до десяти.
— И только?
— Досчитать до двадцати не успевает, — шиплю, едва-едва ворочая языком.
— Настигаешь, что ли?
— Отвали, — моментально отрезаю.
— Хм? Вот так боится женщину, что псалмы попиком валяет? А потом? Ты его лупцуешь плёткой по крепким ягодицам, пока у стража на тебя не встанет? Ты, видимо, садистка, а он любит подчиняться и прётся от подобных унижений? Охренеть у вас семейка! — скосив глаза, наблюдаю, как Фролов прищуривается и что-то, по явным признакам, нехорошее обдумывает. — Это такая игра? Госпожа и пресмыкающийся перед Горгоной, пришибленный всей страшной жизнью, плачущий навзрыд мужчина! А у Юрьева есть узда, а кольцо на яйца Ромыч надевает, когда идёт прислуживать, чтобы…
— Всё? — перебиваю, недослушав.
— Мне всё же интересно, — бубнит, не обращая внимания на косящиеся на нас с ним взгляды, — он возбуждается от того, что ты с ним вытворяешь? А потом? Твою мать, а ведь изначально не производил впечатление отмороженного придурка, — это шепчет, подхихикивая, за воротник своей рубашки, оплёвывая светло-серую костюмную жилетку. — Теперь противно будет с ним на одном балконе находиться. Фи, мерзость! Чужая личная жизнь — определённые потёмки. Ляль, приём?
— У него спроси, — грубо отрезаю.
— Чего ты кусаешься? Я с тобой шучу, пытаюсь быть милым и предупредительным. Расслабься и позволь себе миленькие шалости, пока твой благоверный отсутствует. Юрьев, по-видимому, освободил тебя? Избавил от надоедливого общества? Дал выстраданное счастье и попросил дышать всей, целой грудью, а не только носом или жалкой половиной? — и тут же добавляет. — Так пользуйся, пока жестокий муж всё это разрешает.
— А ты тут же решил отметиться подвалившим случаем? Он тебя убьёт, Фролов! Запомни и потом не ной, когда непоправимое начнется. Ты забираешься на дикие угодья, необлагороженные, неизведанные, мрачные, а для таких, как ты, чужие и непреодолимые. Уровень не тот. Понимаешь?
— Чего-чего? — усмешка, издёвка и цинизм сквозят из всех щелей самодовольного начфина.
А сей кобель ведь абсолютно не скрывается: ссыт с упоением под первый куст на вражеской огромной территории, оставляет подванивающие метки, потираясь загривком о стволы нестриженных деревьев, напрашивается на драку до крови, необдуманно покусывая хвост и лапы давным-давно застолбленной мелкой суки.
— Ты клеишь меня, Саша! — почти авторитетно заявляю. — Причем весьма посредственно. Мне это не нравится, а Юрьев точно взбесится.
— Почему посредственно? — теперь он удивлением обрамляет взгляд.
— Потому что не ведусь на дешёвые трюки. Всё будто бы работает, однако с точностью до наоборот — я жутко раздражаюсь. Исчезни! Ты меня утомляешь…
— Не любишь ласку и сладенькие речи? — не дает договорить, зато с очень умным видом выкатывает чрезвычайно глупое предположение.
— Наоборот. Люблю.
— Не любишь прикосновения кого-то конкретного? Например, мои?
Похоже, он потерял не только здравый смысл, но и страх. Ромка ведь не станет церемониться и детально разбираться, выясняя кто здесь друг, любовник, кровный враг — в этом я уверена. Юрьев — жуткий собственник, тиран и долбаный единоличник. Эгоист проклятый. Маменькин сынок. Малодушный циник. Ничтожный человек. Палач. Убийца. Кровопийца! Как он, падла, брезговал находиться со мной в одной комнате после того, что тогда случилось! Те сволочи понюхали его «дерьмо» и неосмотрительно позволили себе «ноктюрном» насладиться. До сих пор перед глазами стоит гнусная картинка отворачивающегося мужа. Пока я, как могла-умела, старалась наладить наши к херам утраченные сексуальные отношения, подлец нашел отличный способ и единственный выход из непростой, тяжёлой, психологически ущербной ситуации.
«Наш Рома Юрьев трусит и с большим трудом выносит ненависть, которую якобы в моих зрачках читает» — как тут недавно оказалось. Уверена, что муж играет, строит из себя несчастного, предпочитая закрывать глаза и отворачиваться, утыкаться носом в мои ухо, шею, щеку, прикусывая при этом мочку, скулу, кожу. Он делает всё, чтобы не встречаться взглядом. Вот так я неприятна человеку, который считает, что такие издевательские отношения всё же лучше, чем развод, разъезд и девичья фамилия.
А с этим членом он, без сомнения, разберется по отсутствующим правилам-понятиям:
«Какого чёрта, Саша, ты прёшь туда, где тебе, миленький, совсем не рады?». Жертва палача даже не успеет сгруппироваться, зато отхватит и, возможно, склеит ласты, как случилось десять лет назад в той тесной камере.
— Убери, сказала, — вытягиваю кисть из цепкого захвата.
— По-прежнему считаешь, что я клею?
— У тебя аврал в трусах, любимый? Так выйди и сексуально успокойся. Жалко выглядишь. Я замужем, Фролов. Если это важно?
— Нет, но… Ты замужем, девонька, но так несчастна.
— Это не топ-новость. Раструбить желаешь? — разглядываю обстановку, в красках представляя, как каждый из здесь присутствующих после заседания начнет мне сопереживать и умолять о дружбе.
Из жалости… Из жалости, конечно.
— Зациклена на горе? Поэтому на прямые вопросы не отвечаешь, зато щиплешься и куксишься? Я не в обиде, а твои метания — хороший, сочный признак! Значит, я на верном пути. Осталось чуть-чуть тебя дожать, и ты моя навеки.
— Разнообразия в постельке захотелось?
— Ну-у-у…
— Тебя по жопе, что ли, некому хлестать?
— Я потерплю. Прям очень-очень хочу познакомиться с твоими доминантными умениями. Так ли ты хороша в том, что на голубом глазу вещаешь?
— Что?
— Говорю, что доверюсь, пожалуй, профессионалам. Наш хмурый Юрьев жив, значит, ты до смерти Сашуню не заездишь, но определенно доставишь физическое удовлетворение. Опять же, судя по гордой выправке начбеза.
— Сомневаюсь, что выдержишь мой темп, писюша, — пренебрежительно искривляю губы.
— А ты не сомневайся, девонька. Я прощу тебе «писюшу» за поцелуй у двери.
— У двери?
— Я провожу домой?
— У Юрьева машина. Вряд ли мы с тобой пересечемся в том салоне. И да! Я не буду жалеть тебя. Отлуплю со всей дури и с колоссальным рвением.
— Не пугай, — по-моему, Саша мне не верит. — Всем известно, я крепкий малый. К тому же, способный и умелый. Ты будешь полностью удовлетворена. Агрегат, — Сашка двигает бёдрами, тараня нижнюю часть стола, — работает без нареканий, сбоев и критических ошибок. Я с лёгкостью приведу тебя к оргазму, Юрьева, а твой благоверный об этом даже не узнает. Ты будешь свиньей визжать и змейкой извиваться, а после умолять меня о дальнейших встречах, однако я буду непреклонен. Всё-таки дружбу между мной и Ромкой никто не отменял. Да ещё Котян, вероятно, вмажется и станет буфером между нами, когда случайно въедет в непростую ситуацию. Пошпилимся и разбежимся кто куда. Современные отношения, Лялечка. А твои сиськи, между прочим, я высоко оценил в тот день, когда ты соизволила вернуться на свое контрактом предусмотренное место. «Спасибо» только не сказал. Ты странно отвернулась. Трёшка, если я не ошибаюсь? К сведению, мой любимый размер. Как раз под эти беленькие ручки, — он выкладывает свои клешни, демонстрируя мне две здоровые чаши, в каждой из которых вполне могут поместиться по три моих мяча.
— Полагаешь, Юрьев не соврал, когда растрезвонил тебе о моей проблеме? Решил пойти на абордаж, Саша? Сейчас я прохожу проверку?
— Наоборот, — похоже, Фролов наконец-таки становится серьезным. — Я уверен, что это откровенный блеф, причем очень глупый, почти детский, бездарный, если тебе угодно, неумелый. Нимфомания у Юрьевой сродни воздержанию у любого среднестатистического мужика, способного на подвиг в постели. Скажем, двухчасовой или чуть больше. Это ложь! Причем нелепая. Ромка способен добывать информацию, но щебетать пташкой ему не дано. Врать Юрьев не умеет. Хочу понять, а для чего тогда? На хрена ты унижаешься перед этой паствой? — обводит взглядом всех присутствующих. — Им нет дела до тебя, Оленька. Вот так желаешь быть плохой? Пусть все вокруг тебя на тридцать три алфАвита сношают?