Она очень тяжело вздыхает и добавляет весьма глубокомысленное:
— Да ты похотливая скотина-а-а!
— Итак, с чем их хоть едят, этих девок? Как они выглядят? Так же, как и двадцать лет назад или что-то изменилось?
— Заодно и узнаешь, когда познакомишься. Мама в этом подсобит!
— Я, твою мать, шучу, но всему есть предел, — вдруг по-собачьи рявкаю. — Не цепляй, пожалуйста, Марго, когда со мной разговариваешь! Мне надоели ваши споры и бесконечное выпячивание сисек. У матери большой размер — тут не отнять, но и ты не отстаёшь по грёбаным параметрам. Прёшь в крайний левый с условным третьим, будто бы с уверенным шестым. Если ты считаешь, что обязательный визг в родительской квартире прибавляет нам с тобой очки и выводит отношения со стариками на высший уровень, то…
— О! О! Решил… — она приподнимается, чтобы вполоборота посмотреть на меня.
— Закрой рот, Юрьева, и ложись обратно. Не поднимай голову, иначе я… — сжимаю кулаки и ударяю ими о комодный ящик.
— Я не боюсь тебя. Нестрашно, — опадает ветром снесенным листом.
— Я не пугаю. Но Марго старше и по возрасту, и по умственному развитию. Отношения «свекровь-невестка», — добавил бы «стервозная невестка», но мудро сдерживаюсь, — имеют давние глубокие корни со времён вонючих волосатых мамонтов. Делите, делите, делите… Я с тобой живу, я с тобой сплю. У нас разные семьи, мы почти чужие люди… Чего тебе ещё?
— Извини, — жалко шепчет, добавляя грустное, — пожалуйста, Рома. Я…
Перебиваю грубо:
— Не нужно впутывать их. Отец тяжело болен, она старается свыкнуться с мыслью, что скоро его не станет и она будет жить одна. Ни внуков, ни…
— Моя вина?
Попал, хотя совсем не метил.
— Нет, — не поднимая головы, шепчу простое слово в пол.
— Чёрт! — Ольга грубо хмыкает. — Собственную мамочку называть по имени, да ещё… Я поражаюсь!
— Продолжим? — я снова возвращаюсь.
Жена лежит на животе, повернувшись к изголовью, уверен, что расстроенным, лицом.
— Ты выполняешь её просьбу? — мычит вопрос в кровать.
— О чём речь? Не растолкуешь, Оленька? Или у тебя обыкновенное плохое настроение? Похмелье?
— Возможно.
— В чём дело?
— Нестабильное или пограничное, или… Хрен знает какое психическое состояние — не подходящий для расставания повод? Требуешь чего-то большего?
Опять двадцать пять!
— Не повод! — мотаю головой. — Мы это обсуждали. Не хочу мусолить по десятому кругу одно и то же.
— Проблемы с бутылкой у бабы — это…
— Ты отъезжаешь от одного бокала вина, Лёлик. Так было в двадцать, так будет, видимо, в шестьдесят и, вероятно, в сто двадцать лет. Жаль, я этого уже не увижу. Главное, что нам было неплохо вчера.
Да кто же знал, что такое «ветреное» утро будет?
— Какого хрена ты спрашиваешь у меня тогда про «зачем вчера»? Я не алкоголичка, Юрьев, а ты не мой собутыльник. Проваливай и слезай с моих ушей. Противно слушать.
— Тихо-тихо! Подъём и за работу.
— Знаешь, — обратив ко мне лицо и скосив прищуренные глаза, посматривает как будто бы через своё плечо, — сколько бокалов я выпила вчера?
— Я пил вместе с тобой. Забыла?
— Хм! Ты, кажется, спросил, в честь чего…
— Стоп! — выставляю руки, направив к ней ладони, прошу отсрочку, тайм-аут, необходимый перерыв.
Шарообразные румяные ягодицы. По цвету — наверное, приевшаяся «телячья кровь с коровьим молоком», а на вкус — как будто сахарная патока. Почти идеальная, тёмная, в меру глубокая, линия, разделяющая упругие половинки, на которые безупречно ложатся мои ладони, когда сжимают эту жопу, чтобы отодрать ремнём восставшую от ужаса и страсти мурашками и вздыбленным волосяным покровом пергаментную кожу. Крутые бёдра и бьющиеся голубые венки на внутренней части коленок, а напоследок спущенные макаронины-бретельки шёлковой сорочки пробуждают сейчас в моих мозгах не абы какое желание, подогреваемое звериным рвением.
— Пожалуй, заново. Доброе утро, Олечка! — благодушно улыбаюсь.
— Ничего не выходит, Юрьев, — она куда-то в глубину бормочет.
— Ро-о-о-ма, — терпеливо исправляю обращение.
— Всё закончилось, Рома.
— Скажи мне «привет», а дальше видно будет.
— Привет!
— Голова болит, жена? — растягиваю губы, словно наглой рожей в миску с тёплым молоком ныряю.
— Нет.
— Это ли не прекрасно?
— Я хочу, чтобы ты ушёл, — громко выдыхает.
— Идём-ка в душ, наверное?
— Это финал, Юрьев. Признай же и проваливай на любимую работу.
— Ты права. Вчерашний день с радаров наконец-таки сошёл, но мы выжили после стихийно организованного застолья. Кстати, я наелся. Было хорошо и чуть-чуть прикольно.
— Зачем это всё? Зачем эти утренние, никому не нужные, стыдящие меня или отвлекающие от чего-то разговоры? Зачем твоё ежедневное, по расписанию возвращение сюда, домой? Ты скурвился, Юрьев, рядом со сбрендившей женой. Разве сам этого не замечаешь? Никуда не ходишь. Сидишь и держишь мою руку. А мог бы девок трахать и…
— Я приготовил тосты с сыром, как ты любишь. Для справки, Лёль. Мне нравится доставлять сексуальное удовольствие только тебе.
— Мужик готовит… — Оля по-кошачьи фыркает, не обращая на последние слова внимания.
Ну что ж…
— Не вижу в этом криминала, — теперь смотрю в окно.
— Ни-че-го, — тяжело вздохнув, спокойно тут же добавляет. — Я встану позже. С Костей свяжусь лично. Ничего ему не говори пока. Я закончила с тем домом. Тяжеловато шло, но я справилась. Результат удовлетворительный. Уверена, что шеф будет доволен.
— Я видел.
Она каторжно работает, хоть и не посещает офис нашей фирмы.
— Ты разве не опаздываешь? — пристроив лоб на уложенные друг на друга узкие ладони, бухтит себе под нос.
— Давай позавтракаем, — ещё раз предлагаю адекватный вариант решения утренней проблемы. — Я хочу посидеть с тобой.
— Меня тошнит, — за неимением подушки Оля носом утыкается в матрас.
— Ванная рядом, — куда-то в неопределенном направлении указываю рукой. — Детка, не надо было…
— Детка-а-а-а. Господи, Юрьев, как ты инфантилен.
Ей, наверное, виднее. Однако я до сих пор не понимаю смысла этого срамного слова.
— Выйди! — вдруг резко бьёт ладонью возле как будто болью перекошенного лица, пальцами цепляет свесившиеся на лоб нечёсанные волосы, вместе с этим пищит и грязно, как грузчик, выражается. — Нельзя быть таким, Рома. Твою мать! Неужели ты не понимаешь, как смешон и как противен. Сгинь на хрен!
— Таким? — цепляюсь почему-то именно за это слово. — Каким, Олечка?
— Да. Таким!
— Каким? — уже не сдерживаясь гавкаю.
— Мы десять лет играем в дочки-матери. Я дочь, ты мать… Что это за утренний диалог семейной пары? Ты упрашиваешь меня встать, скулишь о том, что хочешь жрать, посасывая мои пальцы. Потом даешь наставления, как мне следует разговаривать с Марго, заигрываешь, пытаешься вызвать ревность, когда говоришь о несуществующих девках. Юрьев, это не семья, это жалкое посмешище. Фарс и даже не комедия.
Меня устраивает подобная игра. К тому же Оля — неплохой, хоть и несговорчивый противник.
— Попробуем пожить порознь? — внезапно предлагает то, от осознания чего у меня, как правило, быстро закипает в жилах кровь.
Она ведь знает, как неприятны эти разговоры и любезные, как ей кажется, предложения.
— Ну, извини, что я «такой». Мы женаты. Формулировка «порознь» в нашей брачной конституции не фигурирует.
— Пожалуйста, — скрипит расстроенной струной.
— Развода не будет, Оля. Точка! Не будем больше к этому возвращаться. Мне надоело талдычить одно и то же с периодичностью раз в три дня. Смилуйся. У твоего мужа язык заплетается.
— Это глупо! — эхом троекратно повторяет.
Теперь, по-видимому, я ещё дурной, уместнее, наверное, глупый, помимо того, что инфантильный.
— Я прошу тебя выйти, но ты продолжаешь здесь стоять. Я прошу тебя о свободе, а ты настаиваешь на тюремном заключении. Она нужна нам, Юрьев. Обоим! Как ты этого не понимаешь? Неужели ты не видишь, что ни хрена не выходит. Это не брак, не совместная жизнь, не семья, чёрт бы её побрал. Мы с тобой изгои в этом мерзком городе. Сглупили, возможно, струсили тогда, когда была возможность всё исправить. Да, те месяцы были лучшими среди пустых и серых лет после моей смерти, я этого не отрицаю…