Мотор рычит и звонко взвизгивает, а машина, выкорчёвывая с корнем тормоза, срывается с места. Цветы, естественно, слетают с неустойчивой поверхности, при этом попадая под задние колеса, которыми я специально наезжаю на длинные стебли, круша обёртку, растаскивая на шелковые нити ленту и ломая моментально, безболезненно и без агонии, хребты отвергнутых женой растений.
— Палач, палач, палач. Убийца! — сзади раздается громкий всхлип, затем идёт тяжелый вздох, а на финал Лёля прячется в обескровленных ладонях. — Сволоч-ч-ч-чь! Гад! — я вижу, как она откидывается на спинку и отворачивается, устремляя отрешённый взгляд в боковое окно. — Жестокий, безжалостный, ненавистный… Я ненавижу тебя!
— Заткнись! — вцепившись мёртвой хваткой в руль, давлю что есть силы на педаль и разгоняюсь до неразрешённого почти трёхзначного числа в плотной городской застройке…
Молчание доводит до белого каления и зачастую вынуждает поступать аффективно и противно всей природе нормальных человеческих отношений. Жена — виртуоз игры на нервах. К этому надо бы за столько лет привыкнуть. Как по учебнику! Я, естественно, привык. Не реагирую на безмолвные истерики и чёртовы игры «кто кого до трясучки в тесном помещении пересмотрит». В последнем — я известный аутсайдер, неудачник, лузер, первый, но, увы, с конца шеренги. Ни разу не выигрывал, скорее, наоборот. В общей сложности, через пять, возможно, шесть минут, сдавался, поднимая руки и отступая на два как минимум широких шага, убирая вызов и скрывая под опущенными ресницами свой виноватый взгляд.
Она обижена… Обижена! Имеет право. Жена считает, что я беспринципная и бездушная в придачу сволочь, не обладающая ни каплей сострадания и не способная на выражение сочувствия чьей-либо беде…
— Останови, — внезапно просит Лёля, а я ловлю её измученные болью сильно увлажненные глаза. — Юрьев, здесь!
— Что случилось? — незамедлительно перестраиваюсь в крайний правый ряд и сразу прижимаюсь к обозначенной отбойником обочине, включаю аварийку и, не глядя на дорогу, снижаю скорость, притормаживаю, интуитивно подбирая удобное для остановки место в проплешинах, между разметочных столбов. — Оля? — несколько раз оборачиваюсь, не полагаясь на отражение в зеркалах, потому как жена вообще не отвечает, зато двумя руками крест-накрест зажимает рот, при этом сильно давится, будто тошноту обратно вталкивает, не позволяя вырваться наружу тому, что употребила несколько часов назад. — Тебе плохо? — она кивает и тут же отворачивается. — Твою мать! Ты заболела?
«Да, блядь же, что с тобой, в чём дело?» — застыв глупо выпученным взглядом на измученном как будто бы ужасной болью, внезапно побелевшем женском лице, не произнося ни звука, на долбаном повторе заклинаю.
Машина наконец-то останавливается, а Лёля, рванув резко дверь, почти вываливается наружу и, перескочив ограждение, тут же отбегает. Я вижу, как она, отпрыгнув подальше, наклоняется над невысокими кустами, активно действуя руками, раздвигает неостриженные кроны, странно содрогается, и вызвав облегчающий её мучения рвотный спазм, всё же избавляется от содержимого желудка с протяжным и немного диким звуком:
«Му-а-а-а-а!».
Паштет присмирел и окончательно успокоился где-то, в общей сложности, через полчаса после начала движения. Точно помню, что до выезда из города мы не добрались, а кот уже посапывал и изредка поглядывал на жену, сторожил и пас её, посверкивая изумрудными прожекторами. Поэтому сейчас он вообще никак не реагирует на то, что вынужденно коротает время в гордом одиночестве, без соседки, которая до этого игралась с ним через хлипенькие прутья дверцы, пока её внезапно не скрутила неожиданная хворь, ставшая причиной вынужденной остановки на полуторачасовом маршруте.
— Оля, что произошло? — подойдя к ней со спины, останавливаюсь в нескольких шагах. — Ты…
— Оставь меня, — она сводит плечи и формирует слабый горб, мне на обозрение выставляя позвоночник, как частый гребень маленького динозавра. — Иди в машину. Я вернусь через пять минут.
— Где болит?
— Нигде, — к лицу подносит руки, громко всхлипнув и безобразно шмыгнув носом, утыкается в сформированный из собственных ладоней ковш.
— Почему…
— Что «почему»? — снова раскрывается. Опустив плечи, жена вытягивается во весь свой рост и, судя по фигуре, выставляет подбородок, немного задирая нос. — Оставь меня в покое. Что теперь не ясно? Мне нужны жалкие минуты, чтобы просто привести себя в порядок: вытереть рот, лицо, высморкаться, наконец. Будешь стоять и слушать, как меня воротит? Воротит от тебя, от твоего присутствия. Здесь, рядом, возле, на протяжении всей моей никчёмной жизни. Сгинь, Рома! Хочешь на колени встану?
— Я не понимаю, — бухчу под нос, шепчу, завожусь и вынужденно отступаю.
— И не поймёшь.
Намекает, что мне не дано? Тупой. Жестокий. Неконтактный. Не способный на сочувствие.
— Объясни, — настырно предлагаю, выставив себе на пояс руки. — Возможно, я не блещу мозгами, но то, что ты не совсем здорова, очевидно и слепцу.
— Это не то, Юрьев. Выдыхай, но не слишком радуйся! Разводу всё же быть — уважительных причин для откладывания в долгий ящик нет.
Да понял я, что в этот раз она настроена серьёзно. Желает довести задуманное до логического гранд-финала? Уважу и являюсь в е. учий суд или туда, куда укажет.
— Что «не то»? Молотишь чушь и говоришь загадками. Какого чёрта? Ты просила убраться — я убрался. Чего ещё моя душа желает?
— Недалеко, — вдруг с недовольством отвечает.
— Ну, извини, — теперь пришел черёд, похоже, разводить по сторонам руками, — что за два дня не смог найти достойное и комфортное жильё.
— А эту девку зачем привёл?
— Оля, Оля, Оля, — покачиваю головой. — Ты, видимо, кое-что забыла.
— Нет, — она в точности зеркалит мою позу. — Как можно забыть, если муж постоянно, — водит перед лицом раскрытой ладонью туда-сюда, — у меня перед глазами мелькает? Вот он здесь, а вот он… — внезапно поперхнувшись, захлёбывается собственной слюной, давится, кривится, сплюнув в сторону и заправив за ухо волосы, всё же продолжает, — исчезает по причине личных проблем и каких-то неожиданных обстоятельств. Юрьев бегает на свидания. Господи… — запустив руки в волосы, поднимает их, формируя огромное нечёсаное «гнездо».
— Это, что ли, причина?
— Что? — щурится и кривится.
— Это вызвало рвоту? Моя личная жизнь без тебя.
— Личная жизнь, Юрьев? Ты серьёзно? По-твоему, продефилировать с напомаженной сукой под носом у пока ещё жены означает жить полноценной жизнью? Ты хоть оприходовал эту Василису? Попробовал? Или так «девственником» по девкам и остался?
— А ну, закрой рот! — стою, не двигаясь, но тоном и словами угрожаю.
— Закрыть рот и знать своё место?
— Да.
— Ты век не перепутал, парень? — звучит весьма язвительно и крайне ядовито.
— Подталкиваешь?
— Я тебе счастья желаю. Неужели…
Василисе высказал и ей сейчас скажу:
— Я счастлив, Лёля. Счастлив! Решаешь за меня? Марго, я так понимаю, старается? Она транслирует, а ты, как верный приёмник, воспринимаешь. Сказала сделать так, а Оленька, естественно, берёт под козырёк. Лучше бы мой член в рот брала, а не прислушивалась к херне, которую свекровь вещает!
— Ты… Ты… — она почти подпрыгивает, но всё-таки стоит на месте. — Не смей! — с визгом вскрикивает.
— Сравнивать мать с тобой или предлагать тебе закрыть крайней плотью рот?
— Идиот! — жена опять терзает волосы и, отступив назад, резко отворачивается, обращаясь ко мне трясущейся спиной. — У меня задержка, Рома. Почти месяц. Двадцать четыре дня. Знаешь, что это означает?
Сука! Издевается?
— Ты в положении? — как будто даже в стойку становлюсь и подаюсь всей верхней половиной тела на неё. — Беременна?
— Слава Богу, нет, — с издевательским смешком надменно отвечает. — Никаких детей. Эта тема закрыта навсегда.
Я точно слышу, как Лёлька слабо шепчет:
— Этого мне только не хватало. Нет, нет, нет. Никаких маленьких. Лучше смерть.
— Слава Богу? — но я цепляюсь лишь за возглас облегчения, как за жалкую соломинку, которая могла бы нас спасти. — Ребёнок чем виноват? Или…