— Да закрой же ты рот, тварь неблагодарная!
Вот и хорошо! Вот и здорово! Наконец-то Маргарита стала вновь собой. Заискивающий тон, сладенькая речь, уменьшительно-ласкательные формы для всех слов, которыми она жонглирует, пока разговаривает со мной, — обыкновенный камуфляж, наглая ложь, простой обман, видимость, имитация, сущая фикция, долбаный подлог. Волнуется за сорокалетнего «мальчишку», от которого в скором времени уйдёт жена? За столько лет Маргарита свыклась с ролью мудрой мамы, а быт и соответствующее положение однозначно устоялись. Так что любое отклонение от нормы и комфорта заставляет напрягаться и подстраиваться под непростые обстоятельства. Спрашивается, а на хрена что-либо в этом возрасте менять? Бесится свекровь. Лютует. Но отдает себе отчёт в том, что это вынужденная, хоть и крайняя мера, поэтому гримасы корчит, язвит и вместе с этим забавляется, поглядывая на то, во что превратился наш с Ромкой брак.
— Порознь нам будет лучше.
— У тебя нет детей, Оля. Господи, ты ведь рассуждаешь, как паршивая соплячка, у которой есть только два цвета на палитре — чёрный и белый. Мыслишь затёртыми до дыр стереотипам. Обладая неплохими, скорее, исключительными внешними данными и обширным словарным запасом — трындеть-то ты умеешь, пользуешься тем, что тебя почти никто не понимает. Сейчас какую роль играешь? Обиженную на судьбу? Бросившую ей вызов? Ты ни дня не страдала, не боролась за свое. Ты покорно сложила руки и предпочла написать заявление, чтобы одним росчерком разрешить проблемы. Нет детей, зато эгоизма с головой. Поделись им с какой-нибудь девицей, которая за седьмым приходит. Жить нужно ради, Лёля, а не для. Не для потехи, не для страдашек за несбыточным или умершим. Отжившему и канувшему в Лету твои эмоции ни к чему. Живи ради себя, ради мужа, ради сына или дочери, ради будущего. Вот тогда у тебя не останется свободного времени на ковыряние в протухшей голове. Вы заскучали, Оля. Всё устраивает. Всё идёт по накатанному. Всё нормально. Жизнь — малина, хоть и пресная, а временами кислая и мерзкая. Ты просыпаешься…
— Хватит!
— Ты просыпаешься и, открыв глаза, первым делом шаркаешь на балкон, чтобы выкурить сигарету и выпить чашку кофе в лучшем случае, а в худшем залить глаза вином и завидовать, завидовать, завидовать. Смотреть на чужое счастье влюбленными глазами, а своё, увы, немного приболевшее и потому находящееся не в нужной форме, отталкивать двумя руками, повесив себе на лоб табличку: «Внимание! Ведём переучёт». О чём ты думаешь, когда сидишь там, задрав ноги и расчёсывая кудрявую манду, зевая и стебая мужа? Заткнись и слушай!
— Это очень… — я чувствую, как у меня сильно парусят щёки, а слёзы бесконтрольно выбираются из глаз. — Вы же…
— Нет уж, ты выслушаешь меня без истерик и дешёвых манипуляций. В этом, между прочим, тоже опыта маловато. Я же говорю, что ты мастерица создавать видимость. Твои заскоки производят впечатление на неокрепшие умы. Давишь случайно подвернувшихся идиотов слабенькой харизмой. Да, по сравнению с тобой, они полнейшие кретины и глупцы. Тебе не встретился достойный противник, Лёля. Ты не схлестнулась с тем, кто способен одним взглядом выбить почву из-под ног. Полагаешь, что я имею в виду себя? — свекровь впивается мне в плечи и трясёт, как куклу. — Смотри на меня и отвечай.
— Отпустите!
— Не думай, что я неосторожно намекаю на кого-то конкретного, но мой возраст, жизненный анамнез, сучий опыт, а также жуткая судьба, позволяют утверждать, что я мудрее, Юрьева. Ты послушаешь внимательно и осознаешь! Твоё горе — исключительно твоё, а моё… Во сто крат сильнее!
Об этом не желаю знать. Зачем мне, в сущности, чужие страшные секреты. За столько лет я устала быть последней шавкой в этой стае. Здесь заправляет альфа-самка, которая сейчас пытается мне что-то втолковать. Что-то, от чего у меня, по её мнению, окончательно поедет крыша, а чрезмерно воспаленное сознание наконец-то перестроится на долгожданный нужный лад.
— Он единственный ребёнок, потому что я не смогла родить второго, третьего, четвертого. Да! — брызжет ядом и слюной, оплевывая мне лицо и грудь. — Я тот самый сапожник без сапог, который за деньги может лишь чинить чужое, а по острому асфальту ходит босиком.
— Плевать…
А дальше темнота! Её ладонь мгновенно обжигает мою щеку и вынуждает задержать на жалкую миллисекунду рваное дыхание. Потом я странно глохну и с раскрытым ртом выслушиваю исповедь взбешенной, но сильной женщины, которую почему-то именно сегодня не заткнуть…
Марго лишилась «женского нутра» через несколько лет после рождения Ромы. У этой матери не стало матки в тридцать восемь лет. Как всё, черт возьми, совпало. Она, оказывается, стерильна и почти… Невинна. Какая интимная жизнь могла быть у этой женщины? Не знаю и не хочу знать. Вызвала ли эта информация нужный отклик в моём сердце? Тяжело пока судить, но спесь на оставшуюся часть дня я всё-таки убавила. Сижу вот на поскрипывающей от моих подпрыгиваний кровати, поглаживаю спящего котёнка, не сплю, потому как жду пропавшего куда-то Ромку. Как сквозь землю провалился после ужина. Убрался вон, а главное, что предусмотрительно не забыл отключить свой телефон.
Глава 18
То же время
Снаружи кто-то бродит. Крадётся, согнувшись в три погибели. Ломает ветки, топчет грядки, пробирается сквозь гущу, рычит и скалит зубы: затаившееся зло хохочет, за мною наблюдая.
Вжавшись в стенку, с головой накрывшись лёгким покрывалом, слежу через окно за тем, что происходит по ту сторону уютного пространства. Паштет работает, как трактор, мило жмурит глазки и, разложив горизонтально маленькие ушки, носом упирается в единственную подушку на кровати.
«Уже два ночи, чёрт возьми» — сощурившись, сверяюсь с проекционными часами. — «Юрьев! Где же ты?».
Во дворе гуляет ветер и накрапывает совсем не августовский дождь. Капли барабанят по стеклу, превращая собравшуюся за лето пыль в густой мазут.
Она не спит… Покой семьи сторожит? Дозором ходит? Нет! Свекровь сидит. Марго раскачивается в плетенном кресле, уставившись безумным взглядом перед собой. Определенно виден гордый женский профиль, как будто идеальные черты лица и стянутая на груди побитая молью шаль. Деревянные витые ножки ритмично стукаются о поскрипывающий чистый пол, а волнистая чёлка глухому звуку подпевает, подскакивая над выпуклым женским лбом.
«В чём дело?» — внезапно до меня доносится спокойный материнский голос. — «Нагулялся?» — она к кому-то обращается? — «Остановись, пожалуйста. Я хочу с тобой поговорить. Рома!» — свекровь вдруг резко окликает вернувшегося восвояси сына.
Спасибо, что живой! А я, как вор, на цыпочках подкрадываюсь к подоконнику. Вмазавшись лицом в серо-мутное стекло, себя растаскиваю по гладкой и прохладной поверхности, выкручиваюсь, чтобы увидеть то, что на веранде происходит.
— Рома! — обращаясь к сыну, мать поворачивает только голову, а телом никуда не движется, поймав, по-видимому, жёсткий паралич из-за продолжительного неподвижного сидения. — Я прошу тебя. В конце концов, это ведь невежливо. Ты отворачиваешься, будто я чумная. В чём я виновата перед тобой? Ты промок, сынок? Возьми-ка полотенце, — предлагает свой платок. — Вытри хотя бы лицо. Слышишь?
— Я хочу спать, — Юрьев тихо отвечает, — и ты ложись. Всё нормально. Принял освежающе-бодрящий душ и прогулялся. Полезно для здоровья.