— Остановись на одну минуту и объясни. Это из-за того, что ночью произошло?
А что, собственно говоря, случилось? Поговорили, как обеспокоенная мать с непослушным сыном, и по комнатушкам быстро разошлись.
— Нет. Ромочка, пожалуйста, не задерживай меня.
— Блядь, да…
— Тшш! — приставив палец к носу, просит помолчать и нецензурщину не выдавать. — Не повышай голос, пожалуйста. Лёлика нельзя будить.
В ход, по всей видимости, пошёл шантаж и грубая манипуляция, поэтому на последние слова внимания вообще не обращаю.
— Я, действительно, не догоняю, какого чёрта вы творите. Мам, — пару раз прикладываю кулаком по своей груди, перезаряжая спотыкающееся на ухабах, оттого сбивающееся с ритма сердце, — пойми, пожалуйста, что я не пацан, который нуждается в твоих советах, обнимашках и поглаживаниях по голове в часы заката. Я бы запросто мог их тоже раздавать, если бы имел своих детей. В чём проблема? — кручу у неё под носом пальцем, приказывая ни хрена не нагнетать. — Отвечай, пока спрашиваю, иначе…
Уверен, что первой фразой будет:
«Как ты разговариваешь со мной? Забыл, по-видимому? Я же мать!».
— Ударишь? — вскинув подбородок, громким вызовом бравирует.
— Пиздец! — цежу сквозь зубы и грозно шикаю. — Как умело ты переводишь стрелки на себя. Ударить, означает, прослыть неблагодарной сволочью, которой эта мать всё, что имела, отдала? Заканчивай спекуляции. Остановись, пока не стало поздно. Мы приезжаем к вам, но тяжёлые морально визиты вежливости можем скоро прекратить. Она страдает, когда с тобой так ласково и приторно общается. Оля болеет по семь дней после того, как ты поддержишь её тёплыми и нежными словами, потом по голове погладишь или скажешь, как сильно сожалеешь, что всё не так сложилось, как было в юрьевском евангелие описано. Я только одного не понимаю, дорогие женщины, если вы друг другу так неприятны, а в задушевных разговорах — практически невыносимы, то выскажетесь один раз и навсегда. Кружите, как коршуны. Вертите друг дружкой, словно в кукольный театр на потеху публике играете. Кусаетесь и кровь пускаете, но челюсти на горле не смыкаете. Это…
— Она знает! — мать гордо выставляет нос. — Олечка всё понимает, Рома. Закончим на этом. Я ей слова больше не скажу, раз она так болезненно воспринимает. Однако я буду настаивать до конца своих дней на том, что все мои помыслы чисты, а желания просты. Ты зарядил вчера, что не намерен разводиться. Ну что ж…
— Решение не изменю! — стучу ладонью по столу. — Я буду выкручиваться до последнего. Если понадобится, то я запишусь на приёмы ко всем семейным психологам, я обколю себя новокаином, чтобы не чувствовать удары судьбы, которая никак не унимается, а только лишь наращивает силу. Если жена скажет, то…
— Господи! — Марго запускает руки в свои волосы, взъерошивает уложенную крупными кольцами копну, придав объём и наведя там так называемый творческий беспорядок, убирает их оттуда и вдоль сухого тела свободно располагает. — Я воспитала подкаблучника, — криво улыбается, глядя мне в глаза. — Пресмыкающегося гада. Слабака, который перед с жиру бесящейся жалко унижается. Возьми её, скрути, сожми, Ромка, если она тебе нужна, в конце концов, — куда конкретно взять и где зажать, она показывает, выставив свой сухонький кулак под нос. — Не отпускай, если так жизненно необходима, но не превращайся в слизняка. Тебе, Юрьев, подобная слабость не идёт. Кислая мина и раздающаяся грудная клетка от тяжелых вздохов стопроцентно не для тебя.
— Не сомневаюсь, — развожу руками. — Так что между вами происходит, что вы так кустарно мимикрируете, изменяя форму? Поделись информацией, в особенности, если она касается моей жены.
— Обойдёшься! — шикает и отворачивается, чтобы продемонстрировать мне открытую, в россыпях веснушек спину, которую пересекают тонкие густые поворозки домашнего, длиною в пол, свободного по крою сарафана.
— А меня принять в команду «о чём-то что-то знающих» не желаете?
— Зачем? — вполоборота отвечает.
— Я люблю играть.
— Какой тонкий и своевременный, а главное, своеобразный юмор. Пока мы с ней на равных, меня всё устраивает, и Оля держит форму, сражаясь с «ненавидящей её Марго», — она язвит, себя так пошло называя. — А так вас станет двое! Как прикажешь тогда играть? Отец ведь, как обычно, дистанцируется, а это означает, что я окажусь в жалком меньшинстве, я превращусь в ту, кого вы с ней на пару будете с воодушевлением избивать. Будешь за неё болеть? Ты ведь не придёшь в мою команду? Я твой враг, Роман Игоревич? Я Железная Леди, мистер Юрьева, склочная баба, люто ненавидящая женщин, потому что…
Стандартный набор фраз, с которым я, в общей сложности и по таким же ощущениям, с пятнадцати лет знаком. Мне бы научиться абстрагироваться или перенять отцовский опыт, чтобы всё это не замечать.
— Стоп! Прекратим прения. Не обсуждается.
— Это, полагаю, «да»? — Марго немного наклоняется, будто бы прислушивается к тому, что я сейчас скажу.
— Безусловное! — я же отклоняюсь и устраиваюсь жопой на столе, на который забираюсь, подпрыгнув вверх. — Можно остановить эти стремительные сборы и попросить его не выносить из дома вещи, словно кто подгоняет и толкает в зад? — показываю немного скошенным взглядом на снующего туда-сюда отца.
— Он собирает всё необходимое, а я отвечаю за сухой паёк. Всё нормально, Ромочка. Никто никого не выгоняет. Папа так решил. Вы с Олечкой побудете на хозяйстве. Дом в вашем полном распоряжении. Ой, какой же ты заспанный, — мгновенно переключается и, покачивая бёдрами, отчаливает от меня. — Два дня — не больше. Вы уедете, а мы вернёмся. Скажешь девочке, что так обстоятельства сложились. Побудьте наедине.
В глуши, лесу, неблагоустроенном шалаше? Всё вроде есть, да только рая нет. Известный классик посмеялся бы над этой ситуацией.
— Вы сбегаете? — покачиваю ногами, стукаясь босыми пятками о дверцы кухонного стола.
— Нас в гости пригласили. Не выдумывай, — с недовольным выражением лица наигранно грубо отвечает. — Слезай!
Замечательный ответ. Получается, что мы с Олей выгоняем старшее поколение из собственного дома только потому, что вчерашний день сильно не задался. И после такого в нашем табуне я, по умолчанию, что, впрочем, неудивительно, оказываюсь стреноженным жеребцом?
— Не убегайте, дорогие родители. Мы сегодня возвращаемся в город. У начальства послезавтра день рождения. Юрьевы, как старые друзья, на празднование приглашены, — и не найдя своему заду места, вынужденно опускаюсь со столешницы на землю.
— Сорок? — про возраст юбиляра спрашивает.
— Угу, — зеваю и почесываю средним пальцем бровь.
— А Сашенька?
Кто-кто? Наш милый Сашенька? Я, видимо, ослышался. Хотя с Фроловым моя мать каким-то образом организовала полнейшее взаимопонимание, обретя начфиновское уважение и непререкаемый почёт. Умеет двухметровая писюша находить общий язык с непростыми дамами. Правда, с той же лёгкостью влипает в какой-нибудь эрокриминал, по завершении которого успевает обзавестись элегантным погонялом, которым мы его потом с ребятами стебаем. Как оказалось, бабка Фрола репетировала с моей мамой в глубокой древности французский язык, который «престарелая княгиня» — как мы за глаза называем бабушку Сашка — знает, как родной. Откуда наш начфин берёт исток? Полагаю, что хитрый род произошёл от незамёрзших в двенадцатом году французов, покинувших пешим ходом по сугробам мою страну.
— И Сашенька, конечно.
— А жена?
О! О! О! Чёрт возьми!
— Чья? — нагло вылупившись на неё, безобразно удивляюсь.
— Костеньки.
«Костенька». «Сашенька». «Оленька». «Ромочка». Обалдеть! Она, по-видимому, издевается.
— Ася, — с улыбкой сообщаю.
— Анастасия! — Марго смешно подкатывает как будто даже одухотворенные известием глаза. — Сколько ей? — мне что-то слышится или я придираюсь к собственной ко всем благожелательно настроенной матери?