— Ты ведь был тогда в квартире?
— Тогда? — папа опускает голову. — О чём ты?
— Уверен, что ты прекрасно понял, про что я говорю. Припоминаешь, как вы настойчиво хотели порадовать меня. Ещё бы! Такой великолепный повод — сын вышел из СИЗО и почти не пострадал. Мы за каким-то хреном попёрлись в супермаркет…
— Мама сказала, что в доме закончилось вино, — пространно начинает батя.
— Ты, что ли, выпил? — подмигнув ему, молниеносно отступаю в фразах и сразу же меняю рекогносцировку. — Пока шло следствие, вы, ребята, вечерами квасили, как не в себя?
— Был, сука, бесконечный праздник. Не каждый год единственный ребёнок мотает трудный срок. Ты сидел, сын. Твоя жена с ума сходила и тихо ненавидела нас. Девочка считала, что мы недостаточно старались, чтобы вытащить тебя. И…
— Я помню, как на полпути мать что-то вспомнила и заторопилась назад. Мол, Оля не сможет присмотреть за тем, что Марго оставила на газовой плите. Вы студень, видимо, варили. Но ты остался и был со мною рядом, а потом вдруг так же неожиданно стал спешить домой. Короче…
— Решил сегодня обновить архив недополученной информации?
Сука! Он ведь прячет взгляд? Словно что-то знает? Или мой старик сейчас, действительно, не понимает, о чём я говорю, но играет, припоминая своё профессиональное прошлое?
— Она стегала Олю моим ремнём, а я… Пап?
Теперь он странно возится и дёргает руками.
— Ты меня с днюхой, между прочим, не поздравил. Сын называется, — обиженно, но смешно скулит. — О, смотри-смотри! — кивает через моё плечо. — За нами девочка следит.
Я быстро оборачиваюсь, но замечаю лишь раскачивающуюся шторку и замызганное оконное стекло.
— Не вспоминай об этом, — неожиданно шипит отец, транслируя простой посыл в мой каменный затылок. — Слышишь?
— За что она её? — прикрыв глаза и крепко стиснув зубы, настаиваю на своём. — Это было чересчур жестоко. Я вступился, да только…
— У Лёлечки остались шрамы? — батя хлопает моё плечо.
Всё обошлось, конечно. Но несколько ночей мы вынужденно спали с ней на животе и на боку. Помню, как дул на непрерывно сокращающуюся кожу, смочив свой палец собственной слюной, водил по вздувшимся каналам, облизывал, сосал и… Черт возьми, я плакал! Давился и икал, но закрывал ладонями свой рот, стараясь не произносить ни звука, чтобы не испугать и так не находящуюся в подобии сознания слишком слабую жену.
— Разве что на сердце. Однако есть вопрос! — снова обращаюсь к отцу, пристально смотрящему куда-то вдаль и сосредоточенному на чём-то архиважном.
— Мать была права, сынок, — тяжело вздохнув, спокойно произносит.
— Избивая мою жену?
— Она пришла в себя?
— Кто? — а я, похоже, в гневе захожусь. — Что ты мелешь? Твою мать!
— Она в порядке?
— Нет! — шиплю. — Ежедневно воюю с женщиной, которую люблю. Так в чём тут правота? Лёльке не хватает моей ласки, она, как одичавшая зверушка, с опаской следит за тем, что я с ней вытворяю. Она! Это мать изнасиловала мою жену!
— Ты ошибаешься, — на долбаном повторе гундосит батя. — Как же ты не прав, сынок.
— Боже мой! — скриплю и закрываю рот.
Охренеть… По-видимому, это всё-таки последний с ними раз. Ноги моей в родительских пенатах больше никогда не будет. Семейка идиотов, к которой я, по праву своего рождения, принадлежу.
В тот день жена кричала и пряталась от полосующих ударов в углу, в который мать её загнала, как глупую скотину. Я услышал крик о помощи, когда находился на первом этаже, терпеливо ожидая прибытия лифтовой кабины. Сумки… Здоровые пакеты со всем необходимым оказались слишком тяжелы. Поэтому я не торопился с подъёмом по ступенькам, а предпочёл дождаться вызванного блага современной цивилизации. Я слепо пялился в пластиковые створки, пока не вздрогнул от разрывающего барабанные перепонки крика. Это верещала Лёля. Её красивый тембр я бы узнал из миллиарда женских голосов. Отбросив то, что перебирал в руках, я бросился к жене на выручку. И вот, когда вломился в сумасшедшую квартиру, мои глазам открылась жуткая картина. Мать, отрабатывающая на Ольге не один размашистый удар хлыста, орала, что есть силы, и визжала о том, что:
«Не прощу! Не прощу! Не прощу! Никогда!»…
— Привет, — толкнув носком незапертую дверь, вхожу в нашу комнату, удерживая на весу поднос с ароматным кофе и тарелкой горячих бутербродов с сыром и грибами.
Какой же это вид? Пошлый? Похабный? С оттенком эротизма? Порнографический? Или завлекательный? Жена полностью обнажена. Лежит на кровати, покачиваясь на животе и выставив для «всяк сюда входящего» аппетитный зад, на котором маленьким клубочком расположился Пашка, тренирующий свой важный для лактации молочный шаг.
— Не больно? — прохожу в комнату, не спуская глаз с того, что вытворяет Лёлька и кот-будущий еб.ан.
— Приятно, — лениво щурится, щекой укладываясь на приплюснутую ото сна подушку.
— Что он делает? — выставив поднос на стоящий рядом с женским носом стул, смотрю на то, что вытворяет пушистый хам.
— Не знаю, — приподнявшись, она посматривает себе через плечо. — А на что это похоже?
— На лёгкую форму не совсем здоровых отношений «шерстяной-его хозяйка». Позволишь? — заношу над мелким руку.
— Не бей! — она приподнимается и, упёршись в матрас локтями, следит за тем, что я с настойчивым мерзавцем вытворяю.
Взяв пушистого за воротник, отлепляю кошачье тельце от женских ягодиц и в таком вот состоянии — с растопыренными по сторонам клешнями — переношу на предназначенное для братьев наших меньших место.
— Не зарывайся, парень, — прижимаю тёплый нос. — Юрьева — моя жена.
— Это ненадолго, — встревает Оля.
Вот упрямая ослица!
— Это навсегда.
— Угу-угу, — жена переворачивается на спину. — Будем подниматься?
Если честно, то от того, что вижу, я как бы уже встал!
— Что ты делаешь? — закрыв глаза, хриплю.
— Лежу.
Среднего размера грудь приподнимается при каждом вдохе, который совершает Лёлька, соски стоят и машут мне, приветствуя визгливым голоском:
«Ура!», а гладковыбритый лобок лоснится то ли от пота, то ли от обильно выступившей смазки, то ли…
Жена посасывает пальцы и проводит пару раз розовым языком по своей ладони, а потом уложив её на коническое углубление, круговыми движениями водит по лобку, пропуская через пальцы половые губы.
— Оль… — стараясь не сосредотачиваться на том, что Лёлик вытворяет, смотрю в её серьезное лицо. — Ты…
— Что произошло, Юрьев?
— Родители уехали, — как на допросе, с опаской отвечаю. — Ты не могла бы…
— Не нравится?
— Нравится, — теперь смотрю туда, где разворачивается охренительное действо.
Жена раздвигает ноги, приподняв немного таз, Оля подается нижней половиной тела на меня вперед. Легонько оттолкнув, забирается ногами мне на грудь и упирается ступнями в мой живот.
— А так?
— И так.
— Юрьев, ты дурак?
Возможно! С этим можно до хрипоты и сорванного голоса, очень долго спорить.
— Хочешь? — жена вращает бёдрами, прокручивает тазом и насаживается на невидимый член, который жалко у меня в штанах на это безобразие взирает.
— Хочу, — киваю, но ни черта не предпринимаю.
— Будешь смотреть?
— Буду.
Ей важен зрительный контакт — как пионер, готов отдать. Сегодня ночью или уже под утро, когда мы были вместе, я пристально следил за ней. Настойчиво, внимательно, а временами просто-таки маниакально. То ли шестичасовая прогулка поспособствовала, то ли у меня в мозгах случился криз, но проснулось дикое желание смотреть на то, что Лёлька вытворяет и как ведёт себя, пока интимом наслаждается. Я долго прятался, опускал глаза и отводил свой взгляд. До сегодняшней ночи! До сегодняшнего утра! Помнится, был вынужден недавно всё объяснить и даже кое-что жене пообещать. По-видимому, пришло время клятвенное выполнять. Тем более что это не составило особого труда.
Ведь она смотрела на меня…
Полагал, что самозабвенно ненавидит. Считал, что тупо терпит. Уверовал, что недостоин. Понимал, что сильно насолил. Такие мысли в голове гуляли, пока сегодняшняя близость всё не разрулила.