— Я, блядь, взываю к справедливости, а ты мне о правилах толкуешь. Дело состряпают и быстренько замнут.
— Не замнут!
— Папа-папа…
— Как ты служишь, если ничему не веришь?
— Я получаю деньги. Если угодно, отбываю срок, дослуживаю до пенсии, а потом…
— Охренеть признание! — отец громко выдыхает.
— Что я получаю там? Жалкие подачки и это даже не заработная плата. Кость собаке, поджавшей хвост и пресмыкающейся у ног здорового хозяина, какого-нибудь ведомственного чина. И та, наверное, сочнее, сытнее, калорийнее. Это, блядь, довольствие! Громко, да?
— Ты знал, на что шёл. Я был для тебя примером — так ты утверждал, когда стрелял из игрушечного пистолета из-за угла. Ты уверял, что полиция — твоё истинное призвание. Ты говорил…
— Да! Да! И да! Когда это не касается тебя, то можно бесконечно философствовать о том, что это дело проклятущей чести. За десять лет дубовой службы я понял, что это откровенное враньё, а романтика из лучшего из лучших полицейского отдела с твоим рапортом на пенсию ушла.
— Разочаровался?
— Да! — выкрикиваю, подпрыгнув вверх.
— Причины?
— Ты смеёшься, папа?
— Хочу понять, когда я упустил тебя.
— Упустил?
— Да. Ромка, ты разговариваешь, словно конец света наступил.
— Мою жену…
— Она жива! Жива! Жива! Услышь меня! — отец орёт в лицо и крупными ладонями сжимает мои щёки, разминая щетинистую, почти свиную кожу.
— Мне нужно следствие, эксперименты, прозрачность, факты и наказание. Я хочу расследования. Не купленного, а истинного. Я требую судейской истины. Желаю увидеть настоящую работу адвокатов и справедливого жюри. СПРА-ВЕД-ЛИ-ВОСТЬ! — хриплю огромными родными буквами. — Это разве много? Это невозможно? Я чересчур прошу?
— Мы её добьемся! Всё будет, мальчик. Вот увидишь. Успокойся, Ромка.
Когда? Он сам-то верит в то, что на голубом глазу спокойным тоном здесь вещает?
— За годы твоей службы… — с ехидцей, вкрадчиво, игриво начинаю.
— Не смей сравнивать!
— Вот и поговорили. Ни хрена! Ни хрена не будет. Члены отмоются, а она…
— Начнёте заново, сынок.
Не сомневаюсь. Наша с Ольгой жизнь вот только-только начинается. Настоящее напастям не разрушить, не сломать. Роман с ней — это я! Я и она. Моя Лёля. Мы Юрьевы. Такая, мать вашу, грустная судьба. Мое безумное сознание — моя прекрасная и чистая жена. Поэзия, да и только…
Их поймали! Всех троих. Молниеносно, как того требует грёбаный закон, организовали стражу и поместили под замок на семьдесят два часа до выяснения обстоятельств, предоставив тварям раздельные «комфортные» камеры, предусмотрительно отделив бабу от двух здоровых мужиков, на два голоса орущих о том, что:
«Полицейский беспредел так достал, что сил и мочи больше нет. Пора, пора гнилую власть ставить на ножи, в связи с чем мы предлагаем, братья и сестрички, начать расправу с жалких ментовских подстилок!».
Они подзуживают местную преступность чинить беспредел с жёнами, сестрами и матерями «форменных паскуд»? Долбаная шушваль!
Уродов взяли сразу, потому как капитан полиции Андрей Ростов не церемонился и с выездом на поступивший вызов спичками не торговался. В отделение поступил сигнал от обеспокоенных ужасным шумом в чумовой, неблагополучной с некоторых пор квартирке, в которой плакала, кричала, визжала, пищала, умоляя о пощаде, женщина. Так в том месте, как оказалось при сборе сведений и обязательном опросе с привлечением так называемых понятых, было ежедневно. А почему сейчас «несчастные соседи» соизволили обратиться в правоохранительные органы, чтобы пожаловаться на возмутителей спокойствия? Всё просто!
«Кричала бедненькая женщина, пока та, другая, та неухоженная тварь, которую мы уже знаем, шатаясь, побиралась в местной лавке, скупая на оставшиеся измятые купюры водку и шампанское. Если мразь гуляет по району, то кто тогда зовёт на помощь там?».
Какие, сука, сверхсознательные первые свидетели! Люди, люди, люди… Будьте вы, в конце концов, внимательны, чутки и бдительны! Бдительны всегда, а не по воле долбаного случая, когда пойдёте в магазин, например, за тёплым хлебом или ряженкой с кефиром…
— Здорово, — Андрей встречает у закрытой угловой палаты. — Иди сюда, — схватив меня за руку, силком подтягивает к себе и крепко обнимает, хлопая второй клешнёй промеж лопаток, по плечам и по раздающимся, как у загнанного ишака, бокам. — Слушай внимательно, — шепчет в ухо, зубами задевая мягкий хрящ. — Это маркер, Ромка. Ты понял? Не смотри туда. Его сразу уберут после того, как с Лёликом закончат.
— Нет, — гундошу в дружеский висок.
— Не обращай внимания. Криминалист ещё не ушел. Бродит где-то рядом, вынюхивает что-то, разговаривает с врачами, присутствующими при её осмотре. Она большая умница. Всё разрешила и ничему не сопротивлялась, только искала глазками тебя.
— Я… Я… Т-т-ты п-п-п-позвонил-л-л-л… — глаза, похоже, двигаются рассинхронно, а картинка выглядит мутнее, стремительно теряя чёткость. — П-п-п-п-рие-х-х-х-ал, как-к-к-к…
— Оля спрашивала, а я всё, что интересовало, рассказал. Она понимает и готова сотрудничать. Это не под протокол, Ромка. Правила я знаю.
— По-д-д-д-дружески?
Вероятно, из-за сочувствия.
— Мне нужно было удостовериться, что она…
Не сошла с ума? Не двинулась мозгами из-за двухдневной жуткой пытки?
— Я п-п-п-п-онимаю.
— Вот и хорошо. Тихо-тихо, — Андрей впивается ногтями в мою спину. — Тшш-тшш, Юрьев. Смирно, товарищ капитан.
— А с-с-с-с-мывы?
— Взяли всё! Ей обрезали ногти на руках и ногах, взяли волосы и образец слюны, гинекологические мазки и из анального отверстия в том числе. Маргарита Львовна очень помогла, — друг сильнее давит на меня, будто хочет поглотить, выпить, высушить и с потрохами «скушать». — Мать брала!
— М-м-м-м, — прикусываю кожу на шее друга и медленно еложу носом возле сильно покрасневшего мужского уха.
— Всё нормально. Она действительно нам помогла, хоть это и противоречит правилам, но ради спокойствия Лёлика мы пошли на это. Ромка, ты понимаешь?
— Д-д-д-а, — отвечаю через силу.
Это ведь незаконно! Моя мать — её свекровь. Когда начнётся следствие, ей, как врачу, придётся подписать официальные бумаги, а фамилия «Юрьев/Юрьева» не может фигурировать в таких непростых фрагментах, пачкая паскудные дела.
По-видимому, Андрюха понимает, что так сильно волнует и тревожит, поэтому тут же исправляется:
— Она осуществляла манипуляции и только. Справки подпишет тот человек, который никакого родственного отношения к Оле не имеет. Ромка, я же не дурак!
— С-с-с-спасибо.
— У неё был психолог, — продолжает говорить Ростов. — Сорок минут, если не ошибаюсь, о чем-то с ней беседовал. Она контактна, но с откровениями не активна.
— Она в сознании?
— Да, конечно.
Слава Богу! Спасибо, Господи. Моя любовь жива!
— Не смотри на лицо, там…
— Что? — пытаюсь отстраниться, но Ростов сегодня кажется сильнее, он держит мужественно и очень крепко. — Прекрати! — хриплю ему в висок.
— Нужно сделать фотографии, поэтому… Сука, чёрный перманентный маркер или детский въедливый фломастер! Короче, врачи разберутся, что с этим делать, чтобы не испортить кожу. Меня заверили, что с этим не возникнет проблем. Ром…
— Он-н-н-и… — снова-, мать твою, здорово…
Я заикаюсь с пяти лет. Нет у этого всего прошедшего, по-видимому, времени. Однажды испугался. Сильно и с последствиями. Всё произошло, когда мелкий Юрьев-сорванец попал на вообще не детский фильм, который посматривал одним глазком вернувшийся с дежурства батя. Там был непростой и страшный, как для мальчишки пяти лет, фрагмент с жуткой расчленёнкой и детективной линией, естественно. Короче, после боевика, название которого уже никто из нас не вспомнит, у меня стало дёргаться правое веко, а язык перестал слушаться, речь осуществила свой смертельный кульбит и решила впредь бежать раньше мысли, с которой определенно притормаживал слабый детский ум. Помню, как мать орала на отца, когда услышала, что её сынок стал несвязно, дефективно разговаривать и косить серо-зелёный маленький глазок…