— Ты очень грустная, Олечка, или загадочная, — искоса поглядывая на меня, тихо тянет и вместе с тем поглаживает нежно вздымающийся быстро-быстро маленький животик лежащего с ней рядом и никак не засыпающего Тимки. — Всё хорошо? Смотри, сыночек, не ударь меня, а то… Ну-ну, ну-ну.
Конечно! Кто из нас двоих находится в больнице, в конце концов? Я грустная, потом загадочная, а она здоровая и всегда весёлая? Её порядочность меня за эти дни отменно задолбала.
— Спать хочу, — поэтому в ответ бурчу.
— Не выспалась, да?
Она, действительно, смешной ребёнок.
— Есть немного.
— У тебя бессонница? Что случилось?
Вторую ночь не сплю из-за случайно сбрендившего на почве секса мужа. И виртуальное кровотечение, как назло, не помогло. Не отвадило, но даже… Кое-чем заинтересовало? А Юрьев вынужденно откопал большую упаковку презервативов, умело подогнав резинки под свой здоровый член. Мне кажется, он тронулся умом и окончательно взбесился. Дал слабину, спустил себя с цепи, снял кандалы и вырвался на волю, потом нашёл меня и задался довольно низменной по содержанию целью… Обрюхатить и беременностью привязать к себе. Не уверена в диагнозе по пресловутому ЭмКа и Бэ*, но с головой у «Ромочки», по-моему, не всё в порядке.
— Мне навесили дополнительные обязанности, Асик.
Добавить, что:
«Из-за тебя, малая!» или всё-таки пока не стоит нагнетать?
— Кто?
Ещё одна с богатым чувством юмора.
— Твой лучший муж.
— Костя?
У неё их, что ли, много? Понятно, на какой почве эти двое спелись. Они супругов не считают: то ли не придают значения количеству, то ли школьной арифметики не знают.
— Ась, тебя не там разрезали, — становлюсь в изножье, перекрестив руки на груди. — Можно взять? — кивком указываю на ребёнка.
— Тебе — да, — как гордо, почти высокомерно задирает нос и громко заявляет!
Очень интересно. А кому нельзя?
— У меня привилегированное положение? Не припоминаю, чтобы я тебе платила. Это в долг?
— Ты крёстная, — глубоко вздохнув, с явной неохотой отодвигается от сына. — Бери, пожалуйста!
А она до кучи и шальная!
— Асик, ты под седативным?
— Мне надоело тут находиться. Противно и воняет. Очень мерзко. Я насквозь пропиталась этим запахом, — усиленно разглаживает простыню. — Лекарства не могу выносить. Отсюда никуда не выйти, там не повернуться, а по коридору не пройти. Я уже хочу двигаться, ходить, а мне разрешают лишь сидеть и то недолго, несколько минут стоять с опорой и дойти неспешным шагом в присутствии сопровождающего мой променад лица в ту комнату, чтобы быстренько принять душ, сделать все дела и успеть вернуться в насточертевшую кровать. Сильно раздражают обходы, врачебная учтивость, почти заискивание и пресмыкание перед мужем. Он повторяет, что готовит иск, а доктора волнуются.
Вот это понимаю! А Красов с Никитой, видимо, усердно взялись за реорганизацию государственной медицины. Вдруг у «пацанов» получится и что-то выгорит, хотя Юрьев в этом сомневается и только улыбается, подмигивая мне и Сашке. Он слишком прагматичная натура, к тому же столкнувшаяся с беззаконием и не сошедшаяся в вопросах наказания с юридической неповоротливой системой.
— Так третий день всего лишь, — я вместо понимания скулю. — Нужно потерпеть и подлечиться. Сидеть — уже неплохо, ходить по коридору — скоро разрешат. Ась, ты не вредничай, пожалуйста. Дай мужу выдохнуть. Сорок — это ведь не двадцать. К тому же, если Красов злой, так и нам с ним тяжело живется. Войди в наше положение, дорогая.
Мне вот перепало руководство. Поистине, как говорится, с барского плеча. Шеф назначил «вчерашнюю блаженную» с диагностированной социофобией временно исполняющей обязанности начальника со всеми вытекающими отсюда последствиями и привилегиями. Он дал мне право подписи везде. Фролов с ума сойдёт, когда узнает, какими я отныне правами обладаю. Хм? Так это значит, что и Юрьев у меня в кармане, а временами на коротком поводке.
— Он волнуется. Вот этот паучок, — бережно подбрасываю крестника, — у него на шее, а маленькому однозначно не хватает материнской вкусной сиси.
— Я грудью не кормлю.
— Это образно, — я же, подкатив глаза, цежу.
Она всё очень точно понимает. Не съязвить — не подъе.нуть. Жизнь её исправит, пострижёт, причешет и даже задолбает. Так горько говорю, как будто бы всем естеством такого этой девочке желаю.
— Мне очень жаль, Олечка. Ты права, день — третий, но я уже с ума схожу, словно сто лет увальнем лежу. Здесь скучно. Нечем заняться.
Да уж, не курорт, но, откровенно говоря, она сама во всём виновата. Раньше бы обратилась, знамо, отделалась тремя дырочками на пузе, а то и таблеточками насытилась и быстро отключилась. А так — постельный режим и покой, который некоторым, увы, но только снился.
— Ты сидишь здесь, со мной, а мне неудобно…
— Неудобно, что ты лежишь? — наклоняюсь, чтобы взять Тимошу на руки. — Побудешь со мной, детка? А что такое? — мальчишка тут же поджимает губки и моментально начинает увлажнять глаза. — Ты не в духе, барбосик?
— Барбоси-и-и-и-к, — пищит вдруг молодая мать. — Боже мой, Олечка, как я испугалась, — закрыв двумя руками рот, вопит себе в ладони. — За сыночка! Я думала, умру.
Это что ещё за новости?
— А именно? Чего ты испугалась?
— Костя отдал его, — шипит, от лица не убирая рук. — Не прощу ему!
Гроза в раю? Мне, как большому специалисту, всё с первой ноты стало ясно! Ася Красова, похоже, подхватила наркотический угар. Ни за что не поверю в то, что её муж кому-то или куда-то, или зачем-то отдал милого мальчишку. Что она лепечет? Стоит расспросить или замять, забыть и перевести стрелу?
— Какие-то люди живут на старом маяке, Олечка. Они забрали Тиму.
— Угу? — раскачиваю на руках собирающегося с силами мальчонку и, повернувшись к ней спиной, направляюсь к панорамному окну, через которое можно посмотреть на мир пусть и не весь, но для мелкого определенно интересный. — Но сейчас-то он здесь.
— Да.
— Значит, это была вынужденная мера.
— Я понимаю, но…
Она сирота. Юрьев рассказал её историю. Болтлив козёл не в меру. Возможно, исключительно со мной, а с остальными просто держит марку. У Аси нет родителей. Зато имеется большая тайна появления на свет, взросления и превращения в красивую девицу.
— Ты знаешь, я представила — всего лишь на одно мгновение, — что сына на руки не берут, а он кричит-кричит и извивается. Кушать хочет или что-то детку мучает, газики или зубки, а эти люди просто пялятся, смеются и тычут в барбосёнка пальчик. Я была готова Красова убить!
О, как! Убить? Ещё одна заморенная собственным супругом дама?
— Асик…
— Асик! — теперь она хохочет.
— Не нравится?
— Меня так никто не называет.
Я буду первой! Люблю оригинальность, эпатаж и несуразицу. Как говорит свекровь, язык мой держится на трёх китах, а я считаю, что этим надо бы воспользоваться и, задрав повыше нос, откровенно возгордиться.
— Не выдумывай, ладно?
— Я стараюсь.
— Недостаточно. Напрягись.
— Оль?
— М? — неспешно потираюсь подбородком о тёплую детскую макушку.
— А мне сегодня цветы доставили.
— Костя обожает широкие жесты, — заглядываю мальчику в лицо. — Твой папа — позёр, барбос?
— Это не от него.
Замечательно, однако сильно настораживает.
— А от кого?
— От Инги.
Вот же… Богачка стелет рушничок и роет ямку для ею же случайно выкопанного топора?
— Подписала, вероятно, карточку? — вполоборота обращаюсь.
— Там очень милые стишки и миниатюрные рисунки. Она снова извиняется.
— А ты?
— Я позвонила, поблагодарила и попросила проведать меня, как только у неё появится возможность.