И вот мы пялились друг на друга с противоположных концов стола в баре, где перед стойкой почему-то стояло пианино и какая-то претенциозная дура барабанила по клавишам. Лев был очень мил, юморил, и к тому моменту, когда он признался, что женат, я уже успела пустить в ход весь свой арсенал бывалой шлюхи. Мы разговаривали о работе, о каком-то знакомом Льва, в поисках сигарет сунувшем руку в сумку женщины, с которой провел ночь, и выудившем ее паспорт, где было написано, что она родилась в 1932 году, и о прочих мелочах жизни. Когда перед каждым из нас появилась четвертая кружка пива, Лев заговорил о сексе, и я поняла, что нужно держать ухо востро и не брякнуть чего-нибудь неподобающего.
Надо признаться, я была несколько напряжена в эту нашу первую встречу, потому как боялась, во-первых, забыться и начать материться, как пьяный португалец, а во-вторых, желая соответствовать Льву, изъяснялась длинными, сложноподчиненными предложениями, то и дело вставляя в свою речь философские термины - зря старалась, как выяснилось потом.
Был уже вечер, когда Лев извинился и сказал, что у него запланирована еще одна встреча. Мы вышли из бара, и он решительно направился к метро, а я бодро поскакала за ним, чтобы не ловить у него на глазах такси и не показаться растленной, буржуазной проституткой.
Прощаясь, он поцеловал меня, и всю дорогу домой, в вонючей вагонной тряске, среди потных мужиков в сандалиях, из которых торчали черные, окаменевшие ногти, я тревожно, не в силах подавить счастливую улыбку, размышляла над тем, что, возможно, неправильно так вести себя при первой же встрече, потому что я достаточно ясно дала Льву понять, что хочу спать с ним. Но потом я просто отогнала от себя эти грустные мысли и весь вечер упоенно размышляла над тем, как прекрасно, наконец, встретить настоящего порядочного мужчину, как восхитительно мне с ним будет в постели - в общем, хуже всего было то, что я опять запила.
Любовь-морковь
Лев названивал мне целыми днями - благо я пьянствовала дома, взяв на работе больничный. Откупоривая очередную бутылку, я смеялась от счастья, вновь чувствуя себя красивой, желанной, лениво отмахивающейся от телефонных звонков влюбленных мужчин, и по сто раз в день смотрелась в зеркало (стыдно вспомнить, я даже устраивала своего рода хмельные пантомимы). И вот через два дня Лев наконец сформулировал то, чего добивался от меня - он пригласил меня в квартиру своих родителей на Пушкинской площади, как он выразился, «посмотреть закат».
Это было ужасно. Я чуть было не потеряла Льва навсегда.
С самого начала наше свидание было омрачено тем, что накануне мне приснился Дауд, и я проснулась в пьяных слезах, осознав вдруг, как скучаю по этой неверной сволочи. Я лежала в темноте и, дрожа, курила одну сигарету за другой, я тиранила свое сердце воспоминаниями о том, как мы чудесно жили с Даудом, как по вечерам валялись на диване и смотрели телек, ели сэндвичи и запивали их виски со льдом, а потом шли в спальню и трахались до утра. Черт возьми, я поняла, что о любом человеке можно вспомнить что-то хорошее - в конечном счете с Даудом мне часто было весело, и, невзирая на то, что он срал с открытой дверью и писал в раковину на кухне, я по-своему любила его. Я решительно не задавалась вопросом, какого, собственно, дьявола собираюсь сегодня на свидание со Львом, меня передергивало от мысли, что Дауд уже, возможно, забыл меня и трахает теперь какую-нибудь официантку с пережаренной перманентом башкой.
Душный московский закат, напоминающий о живодерне созвездий, и впрямь застал нас со Львом на узком балконе, где мы сидели, задрав ноги на ржавую решетку, и пили приторное вино, от которого зубы к вечеру стали синими. Лев рассказывал о том, как шестнадцать лет назад вышел на этот балкон и увидел в соседнем окне голую женщину.
Квартира, в которую он меня привел, была пуста, и по известным признакам бедствия я заключила, что в ней только что закончен ремонт.
Лев объяснил мне, что его прославленный отец собирался сдать эту квартиру и именно для этого разорился на ремонт. Когда почти через год я поинтересовалась, удалось ли осуществить этот проект века, он ответил, что нет, но потенциальные жильцы вот-вот найдутся, из чего я делаю вывод, что этот пункт наблюдения за голыми женщинами пустует до сих пор.
Вечером, когда закат являл себя во всей красе и было выпито немало вина, Лев рассказывал мне о своей службе в армии. Позже я поняла, что эти два года в армии, в то время, когда уже никто туда не шел, - «1993 год, - всегда подчеркивал он, - от нашего военкомата отправлялись только два человека!» - были для него своего рода оправданием и мотивацией всего дальнейшего бесцельного существования. О полупьяной, распадной службе на берегу Финского залива он говорил так, как, возможно, говорят об Афганистане или Второй мировой - во всяком случае, этот малозанятный жизненный эпизод занимал в его сознании непозволительно много места. Свою службу в армии, ради которой Лев оставил институт и никогда больше в него не вернулся, он воспринимал как некий подвиг, акт самодовлеющего героизма, выделявший его из общей массы прозябающих в ничтожестве русских людей.