~~~
Поскольку дождь прекратился, а электричество наконец вернулось, то все эти перемены были мало-помалу народом замечены, и люди постепенно стали вновь выползать из дверей и других норок, словно испуганные грызуны. Все они вначале смотрели на небо, как будто обдумывали, не прячется ли там еще какая-нибудь неожиданность, но через миг уже забывали об этом и просто шагали вперед, и мимо, и вокруг, и было сложно сказать, что за дела спешат они доделать на улице в столь поздний час, но, может, они просто пытались вернуть таким образом упущенное время.
Хеннинен по-прежнему лежал на земле, Жира и Маршал сидели рядом на каменном фундаменте железной ограды, молчали, кряхтели и время от времени клевали носом, но вскоре от всего этого сидения и кряхтения стали изрядно подмерзать.
Хеннинен застонал и, придерживая ногу рукой, попытался встать, но не удержал равновесия и снова рухнул в лужу.
— Подожди, я помогу, — сказал Маршал, слез с ограды и стал помогать Хеннинену, правда, поначалу очень номинально. Но потом, когда и Жира догадался наконец прийти на помощь, вместе они сумели-таки поставить Хеннинена на ноги, да так и держали его теперь в вертикальном положении.
— Больно, — сказал он, и было видно, что ему и в самом деле очень больно. Слезы стояли у него в глазах, и, вероятно, от слез ему тоже было больно.
— Где больно? — спросил Маршал.
— А ты как думаешь?
— Внутри больно, — сказал Жира.
Хеннинен ответил, что именно там, и попытался затем сделать хотя бы шаг на израненных ногах; в этот момент подумалось, что все его существо — это целый клубок поводов для многократной жалости, особенно ноги испытали на себе сегодня прямо-таки ворох неудач.
— Как они теперь? — спросил Маршал.
— Плохо, я даже ступить, на хрен, не могу, — сказал Хеннинен и, постанывая, стал покачиваться на здоровой ноге из стороны в сторону, словно дерево на ветру.
— Это был жестокий удар по мужскому самолюбию, — заявил Жира и вновь натянул на себя этакую издевательски-насмешливую маску, после чего Хеннинен демонстративно высвободил свою руку из его объятий и целиком повис на Маршале, и в этот момент он был таким мокрым и жалким, что прямо хоть плачь.
— Я сейчас зарыдаю, — сказал Маршал и попытался зарыдать, но ничего не выходило, как ни старайся, вероятно, усталость дошла до того предела, когда вся жидкость в организме застыла и уже не двигалась.
— Черт бы их побрал, этих гребаных ангелов, — простонал Хеннинен где-то у него под мышкой, и уж понятно, что кому-кому, а ему-то, пожалуй, не составляло сейчас никакого труда орать благим матом, поэтому казалось уж совсем странным, что он вспомнил вдруг про этих ангелов, хотя, конечно, бедолага, скорее всего, вообще плохо представлял себе, что и как он говорит и какими словами ругается.
Затем, еще некоторое время пораскачивавшись и поохав, Хеннинен вдруг остановился и стал просить прощения, и Жира, со своей стороны, тоже, после чего Жира вновь взял Хеннинена под руку, и все стали как бы счастливы и довольны, хотя за что и почему они просили прощения, так и осталось непонятным.
— Ну давайте скажите теперь, что вы друзья, — сказал Маршал, и это прозвучало совсем как речь воспитательницы в детском саду, а потому пришлось тут же разбавить ее парочкой крепких словечек.
— Друзья, — промычал Жира и вытащил руку из-под Хеннинена, дабы протянуть ее для дружеского пожатия, но вынужден был тут же засунуть ее обратно, ибо жалкий калека снова чуть было не упал.
— Друзья, — сказал Хеннинен. И протянул руку, так ее изогнув, что можно было подумать, будто суставы у него на шарнирах или вообще изначально так запрограммированы, что способны выворачиваться в любую сторону.
— Ну вот и хорошо, — улыбнулся Маршал.
— Трахтибедох, — сказал Хеннинен. — Лучше не бывает.
И тогда решили, что пора уходить. Правда, сначала толком не могли понять, куда же идти, Жира потянул в одну сторону, Маршал в другую, а Хеннинен соответственно повис посередине, заорав, мол, черти окаянные, не бросайте же меня, и только тогда сообразили остановиться и подождать, покуда он решит, в какую же сторону двигаться.