— Неужели совсем ничего? — переспросил Жира. — Ведь света же не было и все такое.
— Ничего не осталось, то есть осталось совсем-совсем немного, я к тому, что ни на что не хватит, хотя, конечно, мы тоже о такси говорили, но сейчас стоит задуматься о будущем, то есть я к тому, что у меня похмелье, и я ужасно голоден, и вообще, блин, я страшно устал.
Это признание повисло в воздухе, как холодный туман, и все еще какое-то время его обдумывали.
— Я понимаю, — сказал парень-девушка через несколько минут и опустил голову. С его макушки свисали две длинные пряди, которые теперь прилипли к щеке и были похожи на темные царапины. — Конечно, я понимаю, дети мои, — повторил он.
После этого некоторое время просто молча стояли на месте в порыве какого-то охватившего всех и непонятно откуда взявшегося благоговения, и казалось, что можно так стоять до самого скончания веков, где бы оно там ни находилось, но в тот самый момент, когда мысль о том, где бы оно могло быть, только начала складываться, Хеннинен сделал нечто совершенно непостижимое.
Он шагнул вперед раз и другой, подойдя вплотную к парню, и сказал, что ему невероятно жаль, что все так случилось, и что, к великому сожалению, он не может дать ему денег, но что сердцем он всегда с ним. А потом он крепко и чувственно обнял его.
Все это вызвало полное остолбенение. Похоже, что не менее шокирован был и сам трансвестит, он снова зарыдал, но теперь все время повторял: «Ах вы мои золотые, ах вы мои золотые», а потом наконец и Хеннинен вдруг понял, что его совсем куда-то не туда занесло, осторожно высвободился из объятий, сказал, мол, всего хорошего, нам пора идти, и вернулся обратно к Жире и Маршалу, снова зацепившись за них, как возвращенная часть единого целого, и опять заспешили вперед, короткими шажками от банкомата к основной улице, Жира в очередной раз попытался пойти не в ту сторону, но ему не дали, а затем ряды выровняли и прошли полквартала, потом еще целый квартал и еще один, около странных, похожих на коробки для гаек домов свернули налево и стали подниматься в гору, на которой, собственно, все эти дома и топорщились, и только тут, в окружении маленьких, картонного вида домиков, построенных еще в начале пятидесятых, вдруг заметили, что проделали уже значительный путь, и подумалось, что можно несколько сбавить темп.
— Давайте пойдем помедленнее, — предложил Маршал.
Это подействовало должным образом. Жира остановился сразу, Хеннинен по инерции прошел еще немного вперед. Он был вынужден сделать несколько подпрыгивающих движений на здоровой ноге, чтобы затормозить, вид у него был такой, будто он только что проснулся где-нибудь в детском надувном замке-батуте, стоящем на площади перед супермаркетом.
— А, да, что такое? — спросил Хеннинен.
— Ничего, просто устал.
— Ну, тогда пойдем? — спросил Жира.
— Ты что, не слышал? Я устал, и вообще мне хотелось бы проанализировать недавнее поведение Хеннинена.
— А мне хотелось бы проанализировать тебя по морде, — сказал Жира.
Этот обмен любезностями пришлось приостановить в связи с тем, что из соседнего двора вывернул разносчик газет, он оставил тележку у дверей, а сам с толстой пачкой скрылся в подъезде. К тележке, конечно, тут же надо было подойти, но разносчик, по всей видимости, был человеком сообразительным: во-первых, сверху он положил газеты на шведском языке, а во-вторых, перевязал всю кипу таким невероятным образом, что вытянуть оттуда какую-нибудь газетенку было делом сложным и не стоящим затрат. И все же, неудобно склонив голову набок, пришлось прочитать хотя бы шведские заголовки, из которых следовало, что все события происходят где-то далеко в мире, да к тому же еще на зияющем пробелами языке, что, однако, не помешало Жире постараться вытянуть из пачки одну газету, но попытка не увенчалась успехом, так как разносчик неожиданно вынырнул из дверей, это произошло так внезапно, словно кто-то вдруг нажал на кнопку быстрой перемотки.
Разносчик остановился у тележки и вытаращил глаза, так что сразу стало заметно: чтобы взбодриться, он принимает по утрам какие-то суперэнергетические напитки. Он молчал, и, собственно, именно поэтому заговорил Жира, сказав что-то про удивительную систему крепления газет на тележке, но парень никак не отреагировал, собрал лоб в складку, взял тележку и ушел восвояси, и как-то очень логично было тоже отправиться дальше.
Впереди было еще метров двадцать подъема, после чего начинался пологий спуск. На самом верху расположился тихий перекресток, на углу которого торчал сплошь обклеенный рекламой сосисок магазин всякой всячины, называвшийся «Две тысячи мелочей», — наверное, по мнению владельцев, это было очень продвинутое название, — рядом примостился маленький продуктовый ларек и такой же маленький кабак, где за столиком у окна сидел нервный старик, тыкая сухим, как палка, пальцем в большой, похожий на бутерброд, калькулятор. А потом уже стал актуальным тот самый пологий спуск, который, к сожалению, ничуть не облегчил ни состояния, ни пути: движение вниз захватило четыре здоровых, но уже уставших ноги, и бедный Хеннинен с трудом успевал за ними, именно здесь почему-то утренний холод нового дня стал особенно чувствоваться, кожа покрылась мурашками, мокрая одежда до крови натирала во всех местах, алкоголь постепенно выветривался, и на его место приходила глухая, незримая всемирная печаль.