— Боже! — закричал Жира. — А когда ж мы будем играть в кости?
Его крик всполошил целую стаю маленьких серых птичек, прятавшихся в соседних кустах.
Хеннинен замедлил шаг, но не остановился, он, пожалуй, догадывался, что будет непросто вновь привести в движение эти две пары плетущихся сзади, вполне здоровых, но очень капризных ног. Он заговорил спокойным, низким голосом, словно по долгу службы призван был успокоить разъяренную толпу старушек, рвущихся в магазин после объявления о значительной скидке на бумажные полотенца; он сказал, мол, скоро мы уже придем в больницу, а у дяди-доктора наверняка очень много работы, и прежде чем ногу станут оперировать, надо какое-то время подождать, и если до сих пор еще не понятно, то именно в это самое «какое-то время» и будет возможность сыграть в кости, разве не прекрасное завершение дня, или вечера, или ночи, прямо-таки отличное, даже несколько литературное, любой великий писатель завизжал бы от восторга, если бы сам придумал такой гармоничный конец. А еще он сказал, что ему тоже хочется и пить, и писать, и громко плакать, что ему больно и горько, и поэтому он предлагает поскорее уже пойти в больницу, после всей этой тирады он посмотрел на Жиру и еще раз добавил, что потом с огромным удовольствием сыграет с ним в кости.
Хеннинен говорил так хорошо, что Жира как-то сразу успокоился. Таким образом, снова продолжили путь по дорожке, шурша песком и пугаясь незнакомых деревьев, и, наконец, выйдя на небольшую площадку на вершине холма, остановились перевести дух.
Поблизости находился загон для выгула собак, правда, собак в нем не было, а еще чуть дальше высился мост, под которым тянулись длинные ряды железнодорожных путей, и бегали поезда, когда им, поездам, был черед бегать. За мостом уже начинался другой район — Линнунлаулу, Птичья песнь, и тут, словно в подтверждение этому названию, птицы стали заливаться с троекратной силой, так что их щебетание стало действовать на нервы, разъедая и без того непрочные клетки мозга, как какая-нибудь пищалка или дуделка на перроне метро. К счастью, Хеннинен вмешался в этот процесс и мрачно проворчал, что пора двигать, а так как все еще держались за Хеннинена, хотя в действительности цеплялся под руки именно он, но, как бы то ни было, отправились дальше, и противный писк сам собой угомонился, сменившись вполне достойным и даже красивым пением.
До моста оставалось каких-нибудь метров тридцать, которые преодолевались медленно и неохотно, все-таки это была своеобразная граница. С каждым шагом мост был все ближе и ближе, и вот уже предел, дальше — мост.
Остановились.
Несколько лет назад мост перестроили заново. В старом было, пожалуй, больше истинного романтизма, но так как его разобрали и увезли, вероятно, догнивать где-нибудь на свалке, то приходилось мириться с тем, что есть. Теперь перила были защищены сетками, а за ними находился еще какой-то барьер безопасности. Над головой протянулись всевозможные металлические шнуры и канаты, частично имевшие практическое, а частично чисто декоративное значение, Жира показал на них и вдруг принялся объяснять, что ему очень хочется совершить какой-то обезьяний поступок. Хеннинен устало попросил его оставить это намерение до следующего раза.
— Я однажды летом тоже вот так возвращался, не помню откуда, — сказал Маршал.
— Надо же, — усмехнулся Хеннинен.
— Я к тому, что шел по этому мосту, а посередине стоял какой-то чувак, ну или кто-то, он стоял; а я проходил мимо, и вдруг я совершенно отчетливо понял, что он собирается прыгнуть. Очень странное ощущение, я как будто почувствовал или даже услышал его намерения.
— Это все спиритуальные течения, — сказал Жира и, особо не церемонясь, первым ступил на мост. Откуда-то с самого низа послышался глухой, дрожащий и почти неслышный звук, словно кто-то ударил в большой барабан.
— Да нет, я не имел в виду каких-нибудь там привидений, просто мне стало страшно за этого парня, я даже вернулся и спросил, ты, типа, не собираешься прыгать, тогда он повернулся ко мне и так солнечно улыбнулся во весь рот, что я сразу решил, ну все, решение уже принято.
— Хочешь не хочешь — заулыбаешься, если уж сможешь когда-нибудь принять решение, — сказал Хеннинен и облокотился на перила. Это было ровно то самое место из прошлого, о котором сейчас говорили.
— Но ведь речь идет о смерти, — напомнил Жира.
— Да нет, там на самом деле счастливый конец. Он повернулся ко мне, улыбнулся и сказал, что ни в коем случае, так и сказал, не стал бы прыгать с этого моста, что он просто стоит здесь и смотрит на родной город, на то, какой он красивый. И пришлось ответить ему, что и вправду красивый. А потом я еще с ним немного постоял, а когда уже собрался уходить, он обнял меня и сказал, как бы для верности, что он — поэт.